Но это не имело никакого значения. Он все равно не собирался говорить. К тому же он подозревал, что врач рассказал ему об этом не без задней мысли. Хокана считали здесь «склонным к суициду», и было важно внушить ему линейное восприятие времени. Приучить к мысли о собственной жизни как стремлении к цели, вселить мечту о будущих победах.
Но им его не провести.
Ради Эли он еще готов был жить. И только. А пока у него не было ни малейшего повода полагать, что она в нем нуждается.
Хотя как бы она сюда проникла?
Судя по кронам деревьев за окном, палата находилась на одном из верхних этажей. К тому же его хорошо охраняли. Помимо врачей и медсестер, поблизости всегда маячил как минимум один полицейский. Эли при всем желании не смогла бы к нему попасть, а он не мог отсюда выбраться. Ему вдруг нестерпимо захотелось бежать, в последний раз увидеться с Эли... Но как?
После операции на горле он снова мог дышать, его больше не подключали к респиратору. Правда, принимать пищу обычным способом он не мог (врачи, конечно же, заверили его, что и эта проблема в скором времени будет решена). Краем глаза он видел покачивающуюся трубку капельницы. Если ее выдернуть, наверняка один из приборов тут же заверещит, к тому же он почти ничего не видел. Побег был немыслим.
Пластический хирург восстановил ему веко, пересадив кожу со спины, так что теперь он мог закрыть глаза.
Он зажмурился.
Дверь в палату открылась. Начинается. Он узнал голос — тот же человек, что и в прошлый раз.
— Ну что? — произнес полицейский. — Говорят, что какое-то время еще придется помолчать? Жаль, жаль. Но меня не покидает ощущение, что мы все равно могли бы пообщаться, стоит вам только захотеть.
Хокан попытался вспомнить, что писал Платон в «Государстве» об убийцах и насильниках, как с ними следует поступать.
— Я смотрю, вы теперь и глаза закрывать можете? Здорово! Знаете что, а давайте-ка мы поговорим поконкретнее? Я тут подумал: вдруг вы считаете, что мы не сможем установить вашу личность? Так вот, если это так, то вы ошибаетесь. Помните ваши часики? Старинная оказалась вещица, с инициалами часовщика, серийным номером, все дела. Остальное займет пару дней. Ну, может, неделю. И это не единственная наша зацепка. Короче, мы вычислим вас, не сомневайтесь. Так что, Макс... Не знаю, почему-то мне хочется называть вас Максом, но это временно. Макс? Не хотите нам помочь? А то придется опубликовать вашу фотографию в газете, и... ну, вы понимаете... лишняя головная боль. Будет намного проще, если вы все же решите посотрудничать сейчас... У вас в кармане нашли листок с азбукой Морзе. Вы знаете морзянку? Если хотите, можем перестукиваться.
Хокан открыл один глаз, уставившись на два темных пятна на белом расплывчатом овале лица полицейского. Тот явно расценил это как приглашение к общению и продолжил:
— И потом, тот труп в воде. Это ведь ваших рук дело, не так ли? Патологоанатомы уверяют, что следы зубов на шее принадлежат ребенку. А недавно поступил сигнал, о котором я, к сожалению, пока не могу распространяться, но... мне кажется, вы кого-то покрываете. Ведь правда? Поднимите руку, если это так.
Хокан закрыл глаз. Полицейский вздохнул:
— Ладно. Значит, будем действовать обычными методами. Ничего не хотите мне сказать на прощание?
Полицейский уже было встал со стула, когда Хокан вдруг поднял руку. Полицейский сел. Хокан поднял кисть выше. И помахал.
Пока!
Полицейский что-то сердито пробурчал, встал и вышел.
*Раны Виржинии оказались не смертельными. В пятницу вечером ее выписали из больницы с четырнадцатью швами, большим пластырем на шее и другим, поменьше, на щеке. Она отказалась от предложения Лакке остаться у нее, пока ей не станет лучше.
Вечером пятницы она легла спать в уверенности, что в субботу утром встанет и пойдет на работу, — она не могла себе позволить пропустить рабочий день.
Но заснуть оказалось не так-то просто. Мысли ее невольно возвращались к злосчастному нападению, и она никак не могла успокоиться. Виржиния лежала в постели с открытыми глазами, и ей мерещилось, что ее вот-вот накроют черные тени, отделяющиеся от потолка. Шея под пластырем зудела и чесалась. К двум часам ночи она проголодалась, вышла на кухню и открыла холодильник.
Живот сводило от голода, и она окинула взглядом содержимое холодильника, но, как ни странно, не нашла ничего, чего бы ей захотелось съесть. Она по привычке выложила на кухонный стол хлеб, масло, сыр и молоко.
Виржиния сделала бутерброд с сыром и налила стакан молока. Потом села за стол и посмотрела на белую жидкость в стакане и серый кусок хлеба с желтой пленкой сыра. Вид еды вызывал отвращение. Есть это совершенно не хотелось. Она выбросила бутерброд и вылила молоко в раковину. В холодильнике стояло полбутылки белого вина. Она налила себе бокал, поднесла ко рту, но, почувствовав запах, передумала.
Упав духом, она налила стакан воды из-под крана. Поднеся его к губам, она заколебалась. Но уж воду-то она сможет выпить? Да. Воду она выпила, но привкус у нее был какой-то... затхлый. Словно весь вкус выпал в осадок, оставшись на дне стакана.
Она снова легла и, проворочавшись еще пару часов, наконец заснула.
Когда она проснулась, часы показывали одиннадцать. Она пулей вскочила с кровати и принялась натягивать на себя одежду в полумраке спальни. Господи, она должна быть на работе в восемь! Почему ей никто не позвонил?
Стоп! Она же проснулась от телефонного звонка. В ее последнем сне настойчиво звонил звонок, а потом вдруг замолчал. Если бы не это, она бы еще спала. Она застегнула блузку, подошла к окну и подняла жалюзи.
Свет хлестнул по лицу, как удар наотмашь. Она отпрянула от окна, выпустив из рук шнур. Жалюзи с лязгом опустились, слегка перекосившись. Она села на кровать. Луч света из окна упал на ее обнаженные ноги.
Тысяча острых игл.
Как будто кожу скрутили жгутом — блуждающая боль по всей поверхности ног.
Да что такое?
Она подтянула ноги, надела носки. Снова поднесла их к свету. Лучше. На этот раз всего лишь сто острых игл. Она встала, собираясь на работу, и снова села.
Наверное, это шок.
Ощущение, которое она испытала, подняв жалюзи, было крайне неприятным. Как будто свет был плотной материей, отталкивавшей ее тело, отторгавшей ее. Хуже всего пришлось глазам — словно кто-то сильно нажал большими пальцами на глазные яблоки, чуть не выдавив их из глазниц. Они до сих пор побаливали.
Она потерла глаза ладонями, достала из шкафчика в ванной солнечные очки и надела их.
Голод разыгрался не на шутку, но от одной мысли о содержимом холодильника или буфета всякое желание есть исчезало. К тому же ей было некогда. Она и без того опаздывала почти на три часа.
Виржиния вышла, заперла дверь и стала спускаться по лестнице так быстро, как только позволяли силы. Она испытывала слабость. Наверное, ей все же не стоило идти на работу, но что поделаешь — магазин закрывался через четыре часа и сейчас был самый наплыв субботних покупателей.
Погрузившись в свои мысли, она даже не заметила, как открыла входную дверь.
И снова этот свет.
Несмотря на очки, глаза резанула боль, а лицо и руки будто ошпарили кипятком. Она вскрикнула, втянула руки в рукава пальто, пригнула голову, пряча лицо от солнца, и пустилась бегом. Шею и кожу головы прикрыть было нечем, и они горели как в огне. К счастью, до магазина было недалеко.
Как только она оказалась внутри, боль и жжение как рукой сняло. Витрины были по большей части завешены рекламными плакатами и специальной пленкой, защищавшей продукты от солнечного света. Она сняла очки. Глаза все же немного щипало, — наверное, от лучей, проникавших в щели между плакатами. Она положила очки в карман и зашла в контору.
Леннарт, директор магазина и ее начальник, стоял и заполнял какие-то анкеты, но, когда она вошла, поднял глаза. Она ожидала услышать выговор, но он только сказал:
— Привет, как ты себя чувствуешь?
— Я... хорошо.
— Может, тебе стоит побыть сегодня дома, отдохнуть?
— Да нет, я просто подумала...
— В этом нет никакой необходимости. Лоттен подменит тебя на кассе. Я тебе звонил, но ты не ответила...
— Но, может, я могу хоть что-нибудь сделать?
— Спроси у Берит из мясного. Послушай, Виржиния...
— Да?
— Неприятная вышла история. Даже не знаю, что сказать, но... прими мое искреннее сочувствие. Если тебе понадобится какое-то время, чтобы прийти в себя, только скажи.
Виржиния ничего не понимала. Леннарт был не из тех, кто жаловал больничные, и он редко входил в положение других людей. А уж чтобы он принял личное участие в чьей-то судьбе — вообще дело неслыханное. Наверное, она выглядела совсем жалкой в этих пластырях и с опухшей щекой.
