– Опа!
– Все… в… порядке… Бен, – выдавил Бром, но все было не в порядке, нет, нет, и никогда уже в порядке не будет.
Крейн зажимал рану на шее обеими руками, на лице его было написано замешательство. Шлепнувшись на задницу, отталкиваясь ногами, он отползал от нас с Бромом. Голова его опасно покачивалась, как будто могла вот-вот упасть с плеч.
– Но как? Я же особенный. Я бессмертный. Никто не может причинить мне вред.
– Всадник… всегда… забирает… голову, – прохрипел Бром.
В груди его страшно булькнуло, на губах запузырилась кровь.
Крейн таял, исчезал у нас на глазах, превращался в ничто. И это – лесной монстр? Ужас, от которого я бежала сломя голову?
От слов Брома голова Крейна дернулась.
– Ты.
Бром улыбнулся. Зубы его были красными.
– Я. Всегда… я.
А потом Икабод Крейн – который приехал в Сонную Лощину школьным учителем, который мечтал стать хозяином фермы и состояния ван Тасселя, которого преследовал Всадник без головы, который стал чудовищем, совершившим четыре убийства, – умер в лесу за пределами Лощины, забытый всеми, давно уже ставший жертвой из легенды.
В тот миг, когда Крейн рухнул и застыл в луже черной крови, Бром упал на колени.
– Опа, опа, – повторяла я.
Нужно что-то сделать. Должно же быть что-то, что я могу сделать.
– Опа. Не умирай. Не надо. Пожалуйста. Ты мне нужен. Ты нужен оме. Останься с нами. Ты должен остаться.
Он погладил меня по голове, с нежностью и любовью, как делал всегда. Улыбнулся мне еще раз – и повалился на бок. Свет в его глазах погас.
– Нет. – Я перевернула его на спину, встряхнула за плечи. – Нет, ты не можешь. Не можешь. Вернись, пожалуйста, опа, пожалуйста, вернись. Это неправильно. Ты не мог умереть вот так.
Как вообще Бром мог умереть? Великий Бром Бонс, истинная легенда Сонной Лощины – убит? Человека вроде Брома, слишком великого, слишком могучего, слишком несокрушимого, нельзя, невозможно убить.
Я склонилась над ним, прикрывая дыру на месте сердца.
– Опа.
Мои слезы бежали по его щеке, смешиваясь с кровью.
Никогда больше я не услышу его смех, эхом разносящийся по всему дому, никогда не услышу его громовой голос, зовущий меня по имени, никогда он не стиснет меня, не вскинет в воздух, не обращая внимания, как сильно я выросла. Я больше не увижу, как он целует Катрину, когда думает, что никто не смотрит, не увижу, как он возится с овцами, будто с собственными детьми. Не увижу, как он скачет на Донаре, как несется по залитым летним солнцем пшеничным полям.
Он умер. Умер. Умер.
Не знаю, как долго я просидела так, но через какое-то время я услышала треск веток под копытами осторожно шагающей по лесу лошади. Потом лошадь остановилась, раздался вздох, и я подняла глаза.
Донар, такой же мудрый, как и его предшественник, привез Катрину. Она сидела на его спине, величественная, как королева. Она смотрела на меня, на Крейна, на Брома, и лицо ее казалось высеченным из мрамора.
Потом она, не говоря ни слова, спешилась. Погладила Донара по шее. Рука ее дрожала.
Когда Катрина приблизилась, я сгорбилась над Бромом. Не хотела, чтобы ома увидела, что сделал Крейн. Не хотела, чтобы она увидела Брома таким.
Она остановилась по другую сторону тела Брома. Никогда еще бабушка не казалась такой маленькой, такой хрупкой, как в этот момент.
– Дай мне взглянуть на него, – сказала она.
Я покачала головой.
– Дай мне взглянуть на него, – повторила ома, на сей раз тем тоном, который не подразумевал непослушания, тоном, которым она говорила тогда, когда я плохо себя вела.
Медленно, неохотно, я отстранилась, и Катрина увидела.
Она опустилась на колени возле своего мужа, возле любви всей ее жизни, бережно взяла его руку и поцеловала ее.
А когда заговорила, слышно было, как ее душат слезы, слезы, которые она выплачет позже, когда никто не увидит.
– Давай отвезем его домой, Бен.
Часть третья
Что касается Брома Бонса, то вскоре после исчезновения своего незадачливого соперника он с триумфом повел под венец цветущую и пышущую здоровьем Катрину; было замечено, что всякий раз, как рассказывалась история Икабода, на его лице появлялось лукавое выражение, а при упоминании о большой тыкве он неизменно начинал заразительно и громко смеяться, что и подало основание предполагать, будто он знает больше, чем говорит.
Вашингтон Ирвинг, «Легенда о Сонной Лощине»
Четырнадцать
Десять лет спустя
Мужчина, Джеймс Хардиган, склоняется над листом бумаги и аккуратно расписывается – под пристальным взглядом Сандера, наблюдающего за процессом с уже привычным выражением ужаса на лице. Я знаю, что он чувствует, как относится ко всем моим действиям за последние десять лет, но сейчас, при Хардигане, говорить об этом не стоит, и он это понимает. Работа нотариуса заключается в том, чтобы засвидетельствовать сделку, а не в том, чтобы высказывать свое мнение о ней.
Конечно, он не сможет вечно держать язык за зубами. Кому как не мне знать Сандера. После ухода Хардигана он найдет что сказать.
Хардиган поднимается и передает перо мне. Окунув перо в чернильницу, я вывожу на документе свое имя – «Бен ван Брунт». Странно оно смотрится рядом с подписью Хардигана.
Хардиган. Это даже не голландская фамилия. В Лощине становится все больше и больше людей, не живших здесь с момента ее основания, все больше и больше людей с именами, отнюдь не пришедшими из страны нашего происхождения. Я ничего не имею против, просто это кажется немного странным. Сонная Лощина моего детства – изолированный, полный суеверий уголок – исчезает.
Хотя, во многих смыслах, Сонная Лощина моего детства умерла вместе с Бромом. В ту же ночь.
Сандер придвигает к себе документ, скрепляет его сургучной печатью и объявляет сделку состоявшейся.
Хардиган протягивает мне руку:
– Приятно иметь с вами дело, мистер ван Брунт.
Мы обмениваемся рукопожатием.
– И с вами, мистер Хардиган.
Хардиган водружает на голову шляпу, бросает в пространство фразу насчет тягот долгой поездки, поскольку ему предстоит еще возвращаться в город, – и покидает контору.
Я смотрю ему вслед – мне все равно, куда смотреть, лишь бы избежать выжидающего взгляда Сандера.
– Бен, – произносит он.
Тут мне приходится посмотреть на него, и я вижу именно то, чего и можно было ожидать, – тревогу и еще что-то. Что-то, о чем мне вообще не хочется говорить.
– Не надо, Сандер. Пожалуйста, не надо. Мы обсуждали это неоднократно. Каждый раз, когда я прихожу сюда, чтобы оформить продажу еще части фермы, у нас происходит один и тот же разговор.
Сандер снимает очки и протирает их полой рубашки. Это вошло у него в привычку сразу, как только он начал носить очки, – помогает ему собраться с мыслями.
– Просто подтверди мне: ты знаешь, что делаешь.
Ну вот. Как всегда, все то же возражение.
– Ты просил бы этого, будь на моем месте Бром?
И все тот же ответ. Этот разговор повторялся у нас уже несчетное число раз. Не могу понять, почему Сандер не прекратит поднимать эту тему.
– Честно говоря, да, – отвечает Сандер. – У вас – были – обширные, приносящие немалый доход сельскохозяйственные угодья. Эту землю купил минхер ван Тассель и расширил Бром. Если ты не хочешь возделывать ее самостоятельно, найми управляющего, кого-нибудь, кто вел бы дела за тебя. Зачем распродавать наследство своих детей?
Я вздыхаю.
– Сколько раз тебе повторять, что я не собираюсь заводить детей, Сандер? Половина людей, живущих сейчас в Лощине, считают меня мужчиной, а другая половина настолько привыкла к тому, как я одеваюсь, что уже почти забыла истинное положение дел. Немало трудов стоило заставить их поверить. И я не собираюсь вдруг появиться на публике в платье, поглаживая беременное пузо.
