И ещё я видела двух – у одной не было глаз, у другой – ушей, и они кричали громче остальных, толкали и плакали. Их скорбные крики были словно камни, которые бросают вслед нежеланному ребёнку. Они оттолкнули меня от берега, паромщик наблюдал, не вмешиваясь. Они толкали меня прочь, к влажным зелёным джунглям и красным башням.
Я открыла сто сорок пять пар глаз.
Они вытолкнули меня в те тела, что съели меня, обсосали мои кости и ещё содержали меня в своих внутренностях. Было странно двигать ста сорока пятью парами рук. Они, будто колесо, вертелись вокруг меня, я не могла их остановить. Смотрела своими глазами в свои же глаза, была внутри каждого из них и всё время чувствовала вонь хряка, постоянно. Они проглотили меня, и я была внутри них, как дитя. В центре каждого из них, под сердцем и визжащими лёгкими, голодным брюхом свиньи было маленькое белое лезвие свиного зуба. Только у моего мужа такого не было; от него я не смогла бы вынести ни запаха, ни звука, ни прикосновения.
Остальные были туманным лабиринтом из хряков и мужчин. Я скользила по нему, отсвечивая зелёным в их ошпаренной гнойной розовой плоти.
«Я устал», – сказал зуб вепря.
«Мне тебя жаль», – сказала я.
«Я просто был голоден. Не хотел пожирать всех дев, юношей и лошадей. Но я был очень голоден. Какого зверя можно обвинить в том, что он голоден? Только меня. Он разделал меня на завтрак и вытащил из меня всех этих тварей. Теперь я ещё голоднее, ем за ста сорока пятерых, моё брюхо урчит в ста сорока пяти телах, и я устал».
«Мне тебя жаль, – сказала я в глубине этих ста сорока пяти. – Он и меня разделал как ужин и вытащил из меня детей. Я тоже устала».
«Если бы я снова стал собой, я бы сожрал его и насытился».
«Хочешь, я тебе помогу?»
«Да. О да!»
Ты точно знаешь эту историю, танцевала её, или пела, или слышала, когда мать держала тебя у груди. Обо мне теперь говорит каждый, прямо как тогда.
Мой брат позаботился о моём теле. Оно где-то в пещере, по-моему… Иногда я слышу запах падающей воды и старых камней: даже сейчас. Я снова пришла к озеру, и на этот раз никто не упёрся ладонью в мою грудь, не зарыдал над моим ухом. Вокруг было пусто, лишь ветер ласкал камни. Никто за мной не пришел, я была одна. Причал покрасили. Песочники разжирели. Мои волосы на этот раз были мокрые, словно я только что покинула утробу или искупалась в слезах. Я долго ждала, и вот паром пришел, волоча за собой шлейф ряби на тёмной воде.
Я попала на Остров, в то место, что не город, не посёлок и не деревня. Я пряталась в серых домах, мне было холодно и одиноко. Я не испытывала ни облегчения, ни тяжести. По крайней мере его со мной не было, и я смотрела лишь своими глазами, а не ста сорока пятью парами глаз. Я звала мать, но она не ответила. Я звала детей, но и они не ответили… Хотя кто-то тихонько поскрёбся в ветхую дверь.
Я открыла её – моя рука была такой яркой на сером фоне. Не знаю, чего я ждала, но увидела молодую женщину, чьё тело было покрыто алмазами так плотно, что не просвечивало ни клочка кожи, ни пятнышка розового или коричневого цвета – одни драгоценные камни. Её волосы были рекой льда. Вокруг неё плясали четырнадцать безликих огоньков, как четырнадцать свечей, зажжённых в часовне.
– Прости, – сказала девушка-алмаз. Её голос был мне знаком, хотя раньше я его не слышала. – Понимаешь, они так и не выросли. Хотели тебя разыскать, их тянет к тебе, мать-мотылёк. Они ничего не понимают и даже не говорят. Они просто свет, который знает, что раньше был чем-то ещё, но очень плохо помнит. Но ты их позвала, а я привела. Они и впрямь хотели прийти.
Мои дети окружили меня сияющим кольцом, а маленькая Алмаз, яркая, словно полыхающий погребальный костёр, младшая из Маникарника, обняла меня.
Мало кому из нас случалось умереть, и это место пустынное и одинокое. Но мы все вместе, и некое отражение нашего былого света витает вокруг, точно отражение лампы на поверхности воды. Мои девочки здесь, Травяные змейки и Медноголовые, Кобры и Звёзды, мои любимые оракулы. Мы гуляем вместе, как прежде, в нашем маленьком монастыре. Я никогда не буду одна.
– Кто построил эти дома? – спросила я однажды у Алмаз. Она покачала головой.
– Они уже были здесь. Откуда нам знать, кто их построил? Я думаю… – Она покраснела, и алмазы на её лице на миг превратились в рубины. – Я думаю, их для нас построил Идиллия. Ведь бывают дни, когда никто не умирает.
Я хотела бы сказать, что время шло, но не уверена. Я хотела бы сказать, что в один день повстречала среди берёз двух молодых мужчин. Но что такое день? И что такое ночь? Здесь всегда темно, и это благо, потому что темнота напоминает о небесной колыбели. Всё, что я могу сказать, – однажды это случилось, где-то среди белых деревьев, во тьме. Двое шли, держась за руки. Они оба сияли, как я, но я их не знала. Кожа у них была красная, с чёткими узорами, как на древесине, и, когда мы приветственно коснулись друг друга, их пальцы оказались жёсткими, будто доски плота. На их совершенно одинаковых телах была потрёпанная моряцкая одежда, а глаза были тёплыми, как древесина, и с лёгкими морщинами в уголках… Или, может, такие рисунки были у них на коже. На одинаковые лбы падали красноватые волосы, похожие на волокнистую кору.
– Мы Итто, – сказали они в унисон. Один голос был низким, другой – высоким, детским, но различались они только этим. – Раньше мы были Двойной Звездой, и здесь нам суждено быть парой. Это не кажется нам неприятным.
Они всегда говорили хором, и мне лишь первое время это казалось странным. Его превратили в близнецов, как меня – в мою полузмеиную сущность; их кожа сделалась цвета их плота. Они рассказали мне про свой плот и утраченный мир. Мы заблудшие, потерянные, и всё же самые слабые из нас поддерживают самых маленьких, когда те плачут. Я рассказала им историю о своём муже и детях, которые по-прежнему следовали за мной, как сбитые с толку болотные огоньки. Два молодых человека посмотрели на меня огорчёнными покорными глазами, будто ждали чего-то подобного, и протянули ко мне четыре руки. Я не понимала, чего они хотят. Рассказала им о мужах-вепрях и о том, как звучал голос зуба вепря, как женщины остановили меня на берегу. Они заключили меня в древесные объятия на земле в лесу, и я лежала рядом с ними, напряжённая. Я не плакала – змеи не плачут, – но я была благодарна им, их кругу рук и тому, что они не искали меня специально, чтобы показать свою любовь и убедиться, что я не одна; чтобы продемонстрировать мне свою нездоровую страсть и потревожить меня во тьме. Я расслабилась, и они стали гладить мои волосы. Я рассказала им, что лишь однажды осталась совсем одна – когда попала на берег озера во второй раз, и никто не пришёл за мной.
Мои дети лежали кольцом вокруг нас, как неразумные светящиеся грибы.
– Я не плот, – сказала я, и близнецы рассмеялись.
– Мы не король, – ответили они.
Было трудно их разделить, когда они молчали, а молчали они почти всегда. Один из них стал моим любовником: его глубокий голос порождал эхо в моих костях. Другой был жёстче, больше взял от плота; он просто был добр ко мне, его мальчишеский голос звучал редко и высоко. Он помогал мне линять, и однажды, когда над Островом взошло нечто, похожее на луну, пришел ко мне, порезавшись о дверную петлю, и коснулся моих губ пальцем, испачканным в свете. Вкус у него был – соль и дерево. Другой близнец всегда находился со мной; его поцелуи были красными, сухими и нежными. Со вкусом моря. Мы гуляли по лесу, и иногда на ветвях появлялись красные фрукты, будто посланцы какой-нибудь далёкой весны; мы поедали их вместе. Я не была одна. Я не одна! Кому вообще могло прийти в голову, что я когда-нибудь окажусь в одиночестве?
Но пришла девочка с кровавым обрубком вместо хвоста и начала говорить мне, какая я одинокая, и просительно глядела огромными глазами, сжимая в руке лист. Я мгновенно его узнала – видела его в женщине из чая, отдалённом потомке тех листьев, которые я сокрушила сразу после своего падения. Она принесла лист мне, будто он должен был вернуть мой свет, словно это кукла, которую ребёнок давным-давно выбросил: без глаза и с рукой, из которой вылезла набивка. Я приложила лист к своей коже, и он растаял, вернулся в меня. Больше я о нём не думала. А девочке предложила свой дом и красные фрукты, хотя она, неблагодарная, не стала их есть. Но, может, что-то он значил, потому что лишь после этого случая мой живот стал расти.
