Ознакомительная версия.
– Спасибо, я… – бормочет Сережа, принимая из ее рук разлатый бокал с чем-то мутно-оранжевым. – А что тут?
– Морковный сок, – хохочет Ада.
Коктейль крепкий, как ее объятия.
Около десяти часов Сережа звонил тетке и врал, что останется ночевать в актерском общежитии, что здесь собрался весь курс, что отмечают чей-то день рождения… На самом деле он стоял, совершенно обнаженный, в чужой ванной комнате, пропахшей многочисленными ароматами, и через плечо рассматривал в зеркале багровые полосы у себя на коже. Откуда они взялись? Ах, это ковер. Длинный ворс невиданного, оранжево-черного ковра растер ему спину до крови. Сережа только что пытался принять душ. Из щегольского граммофонного раструба вода лилась отчего-то только обжигающе-горячая, но все равно она была на несколько градусов холоднее, чем губы Ады, тело Ады, требовательные глаза Ады.
– Что у тебя с голосом? – спросила его Нина Алексеевна.
– Ничего, – ответил он, чувствуя себя одним из выжатых тюбиков краски.
Нина отпустила пару дежурных шуточек и дозволила ему «удалиться в загул», как она выразилась. Она взялась присматривать за племянником, но не желала стеснять его свободу. Студенческие годы, знаем, знаем, сама жила в общаге! Поди-ка, и девчонка уже есть, ждет, бедняжка… Первое трепетное чувство, ах!
– Цветочек, ты скоро там? – ласково окликнула его Ада.
В дверную щель он взглянул на нее. Она стояла, утопая по щиколотку в своем чудном оранжево-черном ковре, обнаженная, и пила молоко прямо из пакета. Мутная белая капля сорвалась и потекла по ее подбородку, побежала по смуглой шее, между острых грудей, к впалому животу, к таинственной воронке пупка.
– Почему ты называешь меня цветочком?
– Я люблю цветочки, – ответила Ада, словно на что-то намекая, и эти слова, которые в любых других устах казались бы банальными и слащавыми, прозвучали как высшая и непостижимая истина. А единственный смысл непостижимой истины как раз и есть в ее непостижимости, так как доказывает: человек не может и не должен постигать все на свете, есть многое на свете, друг Горацио… и так далее.
Леонид Шортман ловил себя на том, что ведет странную и самому себе малопонятную жизнь. Дни укладывались ловко – совершенно одинаковые дни, заполненные делами и хлопотами, которые, впрочем, все чаще приходилось себе придумывать. Хорошо налаженное дело уже работало само по себе, вращались незримые лопасти, накапливался по капле капитал… Но это уже не радовало, порой он ощущал странное безразличие и к своему, великой ценой приобретенному детищу, и даже к деньгам, к тем возможностям, которые они давали. В сущности, он был очень одинок, и одиночество казалось ему ледяной глыбой, в которой он был запаян, как доисторическая муха в янтаре, и особенно он чувствовал это по ночам – непробиваемую толщу льда между собой и остальным миром.
«Кто бы мог подумать, – усмехался Шортман про себя. – Кому бы рассказать – не поверили бы. Посмеялись. Я одинок! Дурацкий анекдот».
Самому ему было совсем не смешно. Он искал выходы из одиночества и не находил. Единственный близкий человек, любимая племянница, бывшая ему вместо дочери, отдалилась от него, стала чужой и непостижимой, и все труднее было разобраться в ее жизни. Тем более что она, как и он когда-то, ценила только деньги, только ту свободу, какую они могли дать, но ведь никакие заблуждения не кажутся нам более непостижимыми, чем собственные прежние заблуждения.
«Хотя бы старость поскорее, – думал он, бродя по комнатам своего обширного дома. – Не будет лезть в голову всякая ерунда. Начнется повышенное давление, склероз, геморрой, будет не до глупостей».
Часы показывали три пополуночи. Самое тяжелое время, когда до утра еще далеко, когда в неспящем человеке иссякает надежда вновь увидеть рассвет. «И умру-то я, наверно, в три часа ночи», – подумал Шортман. Он знал, что, будь сейчас с ним рядом, в его постели, живой человек, женщина, он не маялся бы тоской, он спокойно спал бы, обхватив ее рукой, а она, быть может, закинула бы на него горячую, блаженно-тяжелую ногу.
Конечно, люди как-то устраиваются. Вон их сколько, они ходят по улицам, постукивая каблучками, виляя аккуратными задиками – веселые и серьезные, бойкие и скромные, блондинки и брюнетки. Было время, он коллекционировал их, как забавные безделушки, и сейчас мужская память его раскидывала по ночам незатейливый фотоколлаж – очи и уста, перси и ланиты, стройные бедра одной, голливудская улыбка другой… Пестрое, но неаппетитное месиво, яркий винегрет, который к утру неизменно подкисал и начинал откровенно припахивать корыстью.
Были и другие – лелеявшие поддельную молодость, с умными глазами, с рассчитанными жестами, самки из жестокого прайда светских львов. Но эти казались ему еще страшнее, чем первые, акула всегда страшнее щучки хотя бы потому, что больше.
Кстати, о щуках. Не махнуть ли ему на Волгу, на осенний щучий клев? В конце сентября, погожими утрами, волжские заливы превращаются в зеркала, отражающие синее небо. Хорошо бывает плыть по синему небу, заглушив мотор и взявшись за неторопливые весла. Их красные лопасти привычно отталкиваются от плотной, по-осеннему густой воды, закручивают тонкие водоворотики. Иногда под весло попадает березовый лист и, опираясь на воду, удивленно идет ко дну. Тихо… Слышно даже, как потрескивает пожелтевший камыш на мелководье. Но вот гладь воды справа по борту словно бы приподнимается в одном месте, в другом, и следом же разлетаются в разные стороны серебряные брызги стремительной рыбьей мелочи. Щука! Нет, она не показывается на белый свет, как ее сородичи по хищному разбою окуни, не удостаивает тебя такой милости. Лишь ее грозная пятнистая тень может быть замечена опытным рыбацким глазом.
Леонид обожал спиннинг и очень ценил верную щучью хватку. Его блесны, сияющие, ловкие, дорогие, всегда ценились в маленьком рыбацком братстве, где всегда находился тот, кто расскажет за рыбацкой ухой о невероятной по размеру и силе щуке, которая была столь велика и стара, что плавники ее поросли водным мхом, а глаза смотрели по-человечьи… Так вот, для Леонида наслаждение составляла даже сама подготовка к рыбалке, к щучьей охоте. И одни только названия самых лакомых и, разумеется, дорогих щучьих приманок ласкали его слух: воблер, вертушка, твистер…
Сейчас он вспоминал, как в прошлом году, в одно удивительное утро, улыбнувшееся сквозь легкий туманец, ему довелось потягаться силами с настоящим пресноводным крокодилом и потерпеть ошеломительный крах. Руки дрожали, сердце колотилось, обрывок перекушенного зубами-бритвами поводка развевался на ветерке… Но зато сколько потом было разговоров, сколько сочувствующих, сколько понимающих!.. Даже старик сторож Тихон, доглядывающий лодочное хозяйство, будто бы хвалясь и чувствуя, видно, необъяснимую гордость, заметил, что «щуки здесь и робенка проглотить могут!».
Ознакомительная версия.
