Короче говоря, день складывался явно не в пользу наших сообщников. В часы своих дежурств и герцог, и Морнингтон, конечно, пытались вернуть эмоциональный настрой прошлой ночи, но Грааль выглядел как самый обыкновенный потир, мало того — как любая посуда. Только архидиакон, и то немного слабее, ощутил возле Чаши извечное движение тварного мира, вливающегося в узкое русло своей судьбы. Поэтому теперь, когда пришлось решать, особенных колебаний он не испытывал. И все-таки…
— «Будьте мудры, как змии»23, — процитировал он. — Уподобимся змее. Поедем в Калли, посмотрим на миссис Рекстоу, а заодно и на лекаря.
Герцог совсем растерялся.
— Как вы можете колебаться? — спросил он. — Неужели что-то стоит такой жертвы? Даже думать об этом — отступничество и святотатство!
— А я и не думаю, — отвечал архидиакон. — Наши раздумья здесь не помогут. Когда придет время, Он все сам устроит так, как захочет, вернее, проявит то, что пожелает, то, что есть Он сам.
— По-вашему, Он хочет Грегори Персиммонса? — скривился Кеннет.
— Конечно, — ответил архидиакон. — Почему бы Ему не хотеть, чтобы и Персиммонс стал тем, что он выбрал для себя? Может, я не очень точно выражаюсь, но я в это верю.
— У вас получается, что Он хочет зла, — угрюмо заметил Кеннет.
— «Есть ли зло в городе, чтобы Я, Господь, не сотворил его?» — процитировал архидиакон. — Просто я уверен, что нам нужно поехать в Фардль. Такова Его воля. Об остальном поговорим позже.
Ни Кеннет, ни герцог не стали возражать — оба чувствовали, что архидиакон говорит, пользуясь тем иномирным опытом, к которому сами они едва прикоснулись. Они пытались оправдать поездку простыми соображениями о том, что Богу не по нраву страдания и зло, но Он их попускает, и Кеннет, говоря с Лайонелом, напоминал себе об этом, чтобы уравновесить беспокойство. Никогда еще он не видел, чтобы сильный и деятельный разум сознательно творил зло, с причиной или без причины. Он все больше боялся Грегори Персиммонса и потому считал, что Грегори неприятен Богу.
Это была единственная его защита; вот уж поистине «если Бога нет, его надо выдумать».
Этого-то как раз совершенно не хотел понимать Лайонел, пока не встретил в зале всех троих. Да, конечно, мир обошелся с ним плохо, но из этого не следует, что есть какой-то бог, способный его спасти. Впрочем, иногда вселенная словно бы расслаблялась и он мог увернуться, но не надеялся, что сейчас ему выпадет такой шанс. Конечно, он упрекнул себя в корысти. Но ведь это не для него, это для Барбары, успокаивал он себя.
Манассия явился первым и теперь болтал с Грегори в зале. Персиммонс просил Лайонела не менять условий сделки и во всем положиться на искусство знахаря. Но Лайонела не надо было уговаривать, он все равно понятия не имел, что делать в такой ситуации. Персиммонс и так предоставил весь дом в его распоряжение, вот-вот он получит потир (тоже, между прочим, собственность Персиммонса, хоть и бывшую) и отдаст его Манассии; за Адриана можно не беспокоиться, а здоровье Барбары опять же полностью зависит от Персиммонса. Какие уж тут возражения! Он и так по гроб обязан своему благодетелю. За неимением других забот, Лайонел торчал у Барбары, чем немало раздражал сиделку, приехавшую одним поездом с Манассией.
Манассия и Грегори прохаживались по залу, оживленно беседуя. Сочувствие их к супругам Рекстоу заметно ослабело.
— От вас потребуется всего две вещи, — говорил Грегори. — Проявите твердость, когда появится эта троица, и подействуйте на дамочку. Пусть думают, что ей лучше.
— Насчет твердости можете не беспокоиться, — ответил Манассия, — насчет остального, впрочем, тоже. У меня есть с собой кое-что. Я пошлю ее в такой транс, по сравнению с которым морфий — детские игрушки. Двое суток проспит, а когда проснется, нас здесь уже не будет.
— Это, конечно, хорошо, — проговорил Грегори, — но правильно ли мы делаем? Что-то мне не нравится, как все обернулось. У них сильная позиция. Герцог — это уже тяжелая артиллерия, черт бы его побрал! А тут еще Тамалти предупредил, что полиция до сих пор не закрыла дела об убийстве.
— Петтисона, что ли? — удивился Манассия. — Димитрий говорил, что вы чисто провели это дело. Его же к вам послали, верно?
— Да, его привели, но он-то думал, что сам идет, — отвечал Грегори. — Я чувствовал, что должен убить, а он как раз все больше досаждал мне. Когда-то он кое-что подделал для меня, и неплохо. Но месяц-другой назад снюхался с каким-то проповедником и стал опасным. Я собирался отправить его в Канаду, но тут подвернулся удобный случай…
Манассия одобрительно посмотрел на него.
— Скоро и вы поймете, — сказал он, — обладание — ничто, разрушение — все. Мы возьмем с собой мальчишку, Чашу и уйдем на Восток, а после себя оставим безумие, а может, и не только его… Надо будет перед уходом поговорить с Димитрием. Мне хочется, чтобы этот поп надолго нас запомнил.
В прихожей послышался звонок. Леддинг отправился открывать. В дальнем конце зала Грегори и Манассия повернулись навстречу гостям, а Леддинг, очень старавшийся изобразить голосом иронию, прокричал словно герольд на площади:
— Герцог Йоркширский! Архидиакон Фардля! Мистер Морнингтон!
Так они и вошли. Архидиакон нес небольшой саквояж.
Грегори старался не смотреть на него. Он приказал Леддингу: «Попроси мистера Рекстоу спуститься к нам», — и обернулся к вошедшим.
— Я надеюсь, что мистер Рекстоу, доктор Манассия и вы уладите нашу небольшую проблему. К вашему сведению, я отказался от своих прав на потир в пользу мистера Рекстоу.
Архидиакон учтиво поклонился и поглядел на Манассию. В это время сверху спустился Лайонел. Он кивнул Кеннету, а Персиммонс представил его Манассии со словами:
— Я вас покину на несколько минут, обсудите все спокойно. Во имя общих интересов, мне бы хотелось уладить это дело раз и навсегда.
Он повернулся, поднялся прямо к Барбаре, поговорил минуту-другую с сиделкой, которая как раз собиралась менять повязку, и подошел к постели.
— Вот бедняжка, — задумчиво произнес он, — надо же такому случиться во время отпуска, да еще погода стоит замечательная.
— В хорошую погоду болеть еще обидней, сэр, — вежливо сказала сиделка. Видимо, она считала хозяина Калли очень важной фигурой.
Грегори покачал головой и вздохнул.
— Да, очень обидно. Фардль — прекрасное местечко.
Вы не бывали здесь раньше? О, непременно посмотрите окрестности! В свободное время можете воспользоваться моей машиной. А вот отсюда, из окна, — продолжал он, прерывая благодарности растерянной сиделки, — говорят, иногда виден кафедральный собор в Норвиче. То есть шпиль.
