При свете дня здесь все казалось другим, чем ночью. Искрился водопад, в воде играла радуга всех мыслимых цветов и оттенков. Бальфус стоял на четвереньках, обнюхивая землю. Его спина сделалась длиннее, натянув куртку, уши заострились и сдвинулись на затылок.
Это казалось вполне естественным. Даже Доремус чувствовал зов леса.
Он все еще видел странные вещи. И слышал их.
Деревья перешептывались, и падающая вода шипела и журчала, говоря с ним, напевая ему странные мелодии.
Это завораживало.
Ему хотелось сесть и вслушаться. Если у него хватит терпения, то, он был уверен, сумеет понять, что ему говорят.
В нем кровь единорога.
Бальфус уселся, отфыркиваясь и распустив слюни. Потом он прыжками понесся к лесу. Доремусу надо было бы последовать за ним, но по его телу расползалась странная усталость. Журчание воды держало его.
Бальфус стремглав уносился прочь.
Доремус пошел за проводником, положившись на его нюх. Бальфус взлаивал, словно гончая.
Пожалуй, сегодня ночью он запросится на псарню к Карлу и Францу, а вампирша останется в его постели в одиночестве.
Он отыскал Бальфуса замершим в стойке на краю поляны. Доремус прижался спиной к стволу и затаил дыхание.
Между деревьев что-то двигалось, блестела серебристо-белая шкура.
Доремус приготовил стрелу.
Он пнул Бальфуса, заставляя его бежать вправо, надеясь, что он привлечет внимание самки. Если она нападет на проводника, Доремус сумеет поточнее прицелиться. Стрелять следует в шею, в глаз или в холку. Потом в ход может пойти нож, чтобы докончить дело, если его нужно будет доканчивать.
Он предпочел бы убить ее с одного выстрела. Его отец гордился бы им.
Самка остановилась и вскинула голову, прислушиваясь. Доремус постиг истинное родство охотника и добычи и понял ее мысли.
Она подозревала ловушку, но взвешивала свои шансы. Достаточно ли она уверена в своих силах, чтобы атаковать в любом случае?
Бальфус залаял, и самка ринулась на него.
Единорог галопом вылетел из лесу и помчался по поляне, днем он выглядел больше, чем показалось Доремусу ночью. Доремус вышел из-за дерева и сделал несколько шагов, поднимая стрелу…
Земля под копытами единорога задрожала. Нарастающий грохот перешел в пронзительный, утробный стон земли.
Почва уходила из-под ног.
Доремус выстрелил, но его стрела ушла вверх, скользнула между глаз единорога и уже на излете лязгнула о рог.
Земля наклонилась, будто неустойчивый камень, и Доремус начал соскальзывать вниз. Единорог тоже лишился опоры и тихо заржал, ругаясь на своем лесном языке.
Доремус выронил лук и принялся карабкаться по ходящей ходуном земле, пытаясь выбраться из провала.
Самка, более тяжелая, чем он, и с копытами вместо пальцев, лишь билась и погружалась все глубже.
Обернувшись, Доремус увидел дергающуюся голову единорога, вздрагивающий рог, и потом все исчезло, провалившись в заброшенный гномами туннель.
Он упустил ее.
Они прибежали на шум и отыскали то место, где обрушилась земля. Доремус сидел на корточках возле провала.
– Самка там, – указал он.
Рудигер не нуждался в пояснениях. Он полез в дыру, призывая за собой остальных.
– Я могу видеть в темноте, – сказала Женевьева. – Вы – нет.
Бальфус, уже наполовину изменившийся, неуклюже вытащил из кармана трутницу и свечу и теперь пытался совладать с ними. Его похожие на лапы руки не могли управиться с кремнем. Доремус забрал у него свечу и высек огонь.
Они осторожно спустились в провал. Он был раза в два глубже человеческого роста и вел в туннель.
– Это, наверно, магистральный ход, – сказала Женевьева. – Достаточно высокий и для нас, и для самки.
От него ответвлялись куда меньшие боковые ходы, затянутые паутиной, куда не пролез бы ни человек, ни единорог.
– Легкий след, – сказал Рудигер. – Просто пойдем туда, где порвана паутина.
Из своего убежища выскочил паук размером с домашнего кота, и Бальфус заскулил.
Рудигер поддел тварь носком сапога, и та взвизгнула, врезавшись в стену.
Снова граф шагал впереди, а они – за ним. Все это шло и шло по кругу – охота за охотником, охотящимся за охотником, на которого охотятся. Женевьеве хотелось, чтобы это, наконец, закончилось.
Под ногами захлюпало, туннель зарывался глубже в землю. Оставалось надеяться, что древние инженеры строили надежно. Чем ближе к поверхности, тем сильнее разрушались вещи.
Эти штольни были заброшены со времен Сигмара. Столетиями сюда не ступала нога разумного существа.
– Впереди свет, – сообщила Женевьева, разглядев его своим зрением.
– Этого не может быть, – фыркнул Рудигер.
Доремус заслонил свечу ладонью, и свет увидели все.
– Видимо, может, – признал граф. – Мои извинения. Самка шла на свет.
Здесь, внизу, было сыро и холодно. Вода сочилась по стенам и хлюпала под ногами.
Путь им преградила сверкающая завеса, в ушах загремел оглушительный рев воды.
– Мы с обратной стороны водопада! – прокричал Доремус.
Так оно и было. Женевьева шагнула вперед и погрузила руку в студеную завесу, ловя лицом брызги.
– Самка, должно быть, проскочила сквозь это, – заметил Рудигер.
Это было великолепное зрелище.
– Пошли, – проворчал граф, зажал рукой нос и бросился в воду.
Какое-то мгновение он был еще виден, похожий на вмерзшего в лед жука. Затем поток унес его. Доремус был потрясен.
– Там должен быть выход в ущелье, – сказала Женевьева. – Он, наверно, выберется вслед за единорогом.
Бальфус прыгнул следом за хозяином.
– А ты из тех, кто не любит текущей воды? – спросил Доремус.
– Да вроде не замечала за собой.
Тем не менее, ни один из них и шага не сделал к завесе.
– Ты можешь слышать голос воды?
Женевьева прислушалась, и ей показалось, что она улавливает какие-то слабые, молящие ноты в реве водопада.
– Я сегодня весь день это слышу.
– Они должны доноситься откуда-то поблизости.
Женевьева огляделась. Для человека здесь было темно, как ночью. Для нее – светло, почти как днем.
– Погаси свечу, я буду лучше видеть, – велела она. Доремус послушался.
За водопадом каменный пол становился более ровным. Резьба на стенах изображала Сигмара, побивающего молотом гоблинов. С точки зрения искусства – посредственно, но свидетельствует об определенном энтузиазме гномов.
Вода бормотала, пела, плакала…
Они отыскали ее в нише, укрытую одеялами мха, с лицом бледным и тонким, почти как у эльфа.
– Сильвана?
Женщина не откликнулась на свое имя.
– Она, наверно, мертва, – сказал Доремус. – Я видел, что отец выпустил две стрелы.
Женевьева опустилась возле женщины на колени и увидела, как та изменилась. Стрелы все еще торчали в ее теле, но они дали побеги, пошли в рост. Из дерева появились зеленые ростки, оперение покрылось цветами. Ее лицо изменилось тоже, стало зеленоватым, как молодая кора, волосы видом и цветом сделались похожи на мох, тонкие руки обхватывали мягкое, рыхлое тело. Она пустила корни там, где лежала. Превратилась в частицу этой бухты. В этом месте ей хватало воды и света.
Женевьева слышала, что эта вода особенная. Пока она глядела на Сильвану, вокруг лица женщины начали распускаться цветы.
– Доремус, – прошептала Сильвана, и голос исходил не из запекшихся губ, а из дышащих ноздрей. – Доремус…
Юноше не хотелось подходить к измененной женщине. Но ей нужно было что-то сказать ему.
Ее голова поднялась, шея начала вытягиваться, будто растущая ветка.
– Рудигер убил твою мать, – произнесла она.
Доремус кивнул, поняв, что сказала ему Сильвана.
Это явно уже приходило ему в голову.
– И твоего отца тоже, – добавила Женевьева.
Доремус широко раскрыл глаза, не понимая.
– Ловко, ловко, – произнес голос позади них.
Перед водопадом стоял Рудигер. С него капала вода, в руке сверкал нож.
– Доремус, – сказал он, – подойди сюда. Я пришел за своей добычей.
Доремус застыл, не зная, что делать.
– Серафина? – спросил он. – Мама?
– Шлюха, как все женщины, – пожал плечами Рудигер. – Тебе повезло, что, когда ты рос, она не портила тебя своей опекой и суетой.
Женевьева медленно распрямилась. В темноте казалось, что ее глаза сверкают красным огнем.
– Я ждал вас снаружи, но пришел лишь верный пес.
То, что было Сильваной, съежилось, голова вжалась в зеленое ложе.
– Вот я и вернулся. – Он помахал ножом.
– Какое убожество, граф, – заметила Женевьева. – Где же ваше другое оружие?
Рудигер рассмеялся, так же как в разгар погони. Он похлопал по колчану.
– Здесь, вместе со стрелами.
– Отец, – заговорил Доремус, – что все это значит?
– Ты больше не должен называть меня так.
– Это был Магнус, – объяснила Женевьева. – Я прочла это по его лицу. У тебя его лицо.
Внезапно Доремус понял свое «дядя», понял заботу, которой всегда окружал его Магнус, понял взгляды, которые тот бросал на портрет Серафины.
