Катерина помнит свою прошлую встречу со старцем Время. Тогда он явился ей во сне: Зерван Акарана сидел на вершине горы, а Катя была горой. И ощущала каждую пещеру, каждый уступ. Так ощущают собственное тело, не зная его анатомии, но чувствуя ее. Сейчас Катерина уверена: ей нужно войти в гору, служащую Вечному Времени престолом, и пройти гору насквозь. Так она и делает. Так. И делает.
Щель между камней — словно… щель. Вульва огромной шила-на-гиг. Катерина аж глаза поднимает: не смотрит ли на нее сверху склоненное каменное личико, грубо вытесанное, но не стершееся за сотни, а может, и за тысячи лет? Нет, сверху на Саграду глядят лишь пыльные камни да сухостой. Она входит, держась за ослизлые стены, протискивается в узкий проход, ведущий под уклон, все глубже и глубже внутрь горы.
И когда Катерине кажется, что проход становится шире, а песок под ногами — мягче, что идти гораздо легче, ловушка захлопывается.
Она понимает, что попалась на крючок своей благоприобретенной гордыни, веры в себя и памяти, проклятой памяти, обещавшей: все будет так же, как в прошлый раз, обещавшей — и обманувшей, понимает, летя вниз, вращаясь в гладком черном тоннеле, будто в трубе небывалого аквапарка ужасов — в темной, крутой и бесконечно длинной трубе. То есть это Кате хотелось бы, чтобы тоннель оказался бесконечным: уж очень незавидная участь ждет княгиню ада в конце пути, там, где виднеется крохотное пятнышко света.
Она почти не удивляется, вывалившись из черного зева прямиком на больничную каталку.
— В морг, к бальзамировщику! — командует изрядно осточертевший Катерине Самаэль. К очередному свиданию ангел смерти разоделся в мешковатую форму хирурга, уныло-зеленую, под цвет глаз. Но надо признать: форма ему подходит. Во всех отношениях. Возле Самаэля трется Велиар в ролевом костюме медсестры, похабном донельзя: мини-халатик на пуговках, белые чулки на голенастых мужских ногах и шапочка с крестом над глумливой рожей.
— Доктор сказал, в морг, значит, в морг! — лихо рапортует дух беззакония и со свистом мчит «больную» по коридорам — душным, пыльным, ничуть не напоминающим больничные переходы. Это больше похоже на лабиринт внутри пирамиды, монументальной могилы, возведенной руками человеческими и замаскированной временем под гору.
Катя не пытается спрыгнуть с хлипкого сооружения на колесиках, летящего со скоростью саней для бобслея, все равно сбежать от ангела и демона не получится. А если бы и получилось — от себя не убежишь. Значит, рано или поздно все они сойдутся здесь. Или в еще более отвратительном месте, в еще более отвратительной ситуации.
Хотя куда уж отвратительнее.
— Наконец-то, — встречает их «бальзамировщик» в «морге». Разумеется, это снова Самаэль, только одет он, словно древний египтянин на современном карнавале. — Готовьте покойную к выскабливанию мозга!
— Слушаюсь, господин! — отвешивает шутовской реверанс Белиал и наклоняется над Катериной, собираясь переложить ее обманчиво покорное тело с каталки на стол для аутопсии. Какая неосторожность с его стороны!
Саграда вцепляется в лацканы халатика и что есть силы бьет коленом Агриэлю в пах — и… и ничего. Демон смотрит на нее с жалостью, точно на недоразвитого ребенка, одним движением перебрасывает Катю на металлическую поверхность, ледяную настолько, что прикосновение к ней обжигает. В подземельях пирамиды стоит сырой, всепроникающий холод, дыхание вырывается паром изо рта, по стенам стекают капли и впитываются в многовековые наслоения пыли на полу. Это только радует: по крайней мере, у Катерины есть шанс потерять сознание от переохлаждения самое позднее через полчаса. Но и полчаса — много, чересчур много, потому что Самаэль, не тратя времени даром, уже идет к ней с крючком наподобие вязального в твердой, умелой руке. На остром кончике крюка играют кровавые отблески неизвестно откуда взявшегося пламени.
Хоть бы умереть поскорей, мелькает в катиной голове малодушная мысль.
Глава 12
Путь по хлебным крошкам
Ты слишком любима, чтобы умереть, поет Кате преисподняя. Твой князь уже познал эту истину, эту пытку, он тоже слишком любим отцом нашим, равнодушным отцом, разочарованным отцом, поэтому Утренняя Звезда не умрет, пока не погаснет небо. И ты, его Пута Саграда, не умрешь, что бы ни твердили откровения и откровенные. Будь свободна от страха смерти. Страхи твои — хлебные крошки, рассыпанные по нижним мирам, дабы указывать верный путь. Обернись быстрее птиц небесных, собери их, пройди ад из края в край — и освободи землю свою, вторят пески пустынь. Тебе не избавиться от страхов, сколько ни тверди им в лицо, что приняла себя целиком, как есть, что простила себе всё, всё. Зря ты закрываешься от них, строишь стены, запираешь двери — это всего лишь меры против чужаков, настоящего врага впускаешь сам. Наступит день и ты откроешь дверь на простой стук, будто зачарованная, впуская врага своего в дом свой и в сердце свое, скрежещут камни, врастая в землю.
В катиной душе нет трепета перед шепчущей землей и поющими небесами, Катерина уже видела, слышала, осязала такое. Где-то, когда-то. Может быть, во сне. Может быть, в раю. И все, что она когда-либо сказала или сделала, вело ее именно сюда, но не в рай, отнюдь не в рай.
Саграда стонет сквозь окаменелые погребальные бинты, нестерпимо пахнущие смолой, пытается выгнуться, прикусить щеку изнутри… Однако легкое, пустое, иссохшее тело не шелохнется. Только в черепной коробке с писком и скрежетом, наползая друг на друга, потирая панцири колючими лапками, роится саранча. Мертвая, безглазая, без мышц, растворенных едкой солью натрона, без органов, разложенных по канопам с головами сыновей бога солнца,[88] Катерина пытается молиться тому богу, имя которого еще помнит.
Она помнит, как имя его падало на язык вместе с теплыми каплями крови, частило бесконечным «божебожебожебоже», пока железный крючок рвался к мозгу, ломая решетчатую кость. Помнит, как звала и каялась во всех прегрешениях, своих и чужих, признавала вину истинную и выдуманную, соглашалась с любым возведенным поклепом, лишь бы прекратить пытку, хоть на минуту остановить железное копошение, направленное вперед и вверх, туда, где за глазами, давно лопнувшими от прилива крови, полтора килограмма жирного студня хранят ее никому не нужное эго.
Бог упорно делает вид, что не слышит ни зова, ни упреков.
Может, он смущен методами своего суда. Пускай они придуманы мифом — ангелы и демоны воплотили каждую страшилку, дабы не разочаровать тех, кто умер, а значит, имеет право на исполнение посмертной воли и ожиданий. Может, богу надоело оправдываться в том, что творим мы, люди. Может, он иначе представлял себе вселенную и нас, создавая из праха смертную, теплую, жадную до удовольствий и мучений плоть. Может, не бог вселил в наши головы монстра вины, вопящего на всех языках земных: это тебе за то, что ты плохая девочка!
