Свернувшись на кухонном полу, прижав ладонь ко рту, она жадно сосала, как новорожденный младенец, впервые отыскавший материнскую грудь, и во второй раз за этот ужасный день она чувствовала облегчение.
Не прошло и получаса после того, как она поднялась с пола, подмела осколки и заклеила ладонь пластырем, как внутри снова зашевелилось беспокойство. Тут-то и заявился Лакке.
Проводив его и закрыв дверь, Виржиния вошла в кухню и положила конфеты в шкаф. Затем она села на стул и задумалась, пытаясь отыскать во всем этот какой-нибудь смысл. Растущее беспокойство мешало думать. Еще немного — и она снова начнет метаться по комнате. Она знала одно — в этот момент с ней никого не должно быть рядом.
Тем более Лакке. Она могла причинить ему боль, с этим своим лихорадочным беспокойством.
Видимо, она подцепила какую-то болезнь. От любой болезни есть лекарства.
Завтра она пойдет к врачу, он обследует ее и скажет: «Все ясно, у вас приступ того-то и того-то. Придется вас полечить тем-то и тем-то пару недель». И все наладится.
Она снова принялась ходить по квартире. Беспокойство становилось невыносимым.
Она колотила себя по рукам и ногам, но рыбешки снова проснулись и ничего не помогало. Она знала, что нужно делать. Она всхлипнула от страха боли. Но боль была мимолетна, а облегчение так велико...
Она вошла в кухню, взяла острый ножик для фруктов, вернулась в гостиную и села на диван, приложив лезвие к сгибу локтя.
Лишь бы пережить эту ночь. Завтра она обратится за помощью. Понятно, что так дальше продолжаться не может. Пить собственную кровь! Это же очевидно. Нужно что-то делать. Но до тех пор...
Слюна наполнила рот от одного предвкушения. Она полоснула ножом по руке. Глубоко.
Суббота, 7 ноября (вечер)
Оскар накрывал на стол, а папа мыл посуду. Утка получилась — пальчики оближешь. На этот раз без дроби. Тарелки даже мыть было незачем — доев дичь и почти всю картошку, они начисто подчистили всю подливку хлебным мякишем. Это было самое вкусное — вылить на тарелку соус и макать туда куски пористого белого хлеба, мгновенно впитывающие в себя жижу и тающие во рту.
Папа не особенно кулинарничал, но три блюда — картошку с мясом, жареную селедку и морскую птицу — он готовил так часто, что уже набил руку. Завтра им предстояло готовить картошку с остатками дичи.
Перед ужином Оскар провел целый час в своей комнате. У него здесь была собственная комната — довольно убогая, по сравнению с их городской квартирой, но ему здесь нравилось. В городе у него висели плакаты, фотографии и всякая всячина, которая постоянно менялась.
Здесь же никогда ничего не менялось, за что он и любил эту комнату.
Она выглядела так же, как когда ему было семь лет. Стоило ему сюда войти, втянуть носом хорошо знакомый запах сырости, еще витавший в воздухе после спешной протопки, — как у него возникало ощущение, что время здесь стоит на месте.
Тут по-прежнему хранились комиксы про Дональда Дака и медвежонка Бамсе, собранные за несколько летних каникул. В городе он их больше не читал, но здесь — друroe дело. Он знал все истории наизусть и все равно их перечитывал.
Пока из кухни струились запахи, он лежал на своей кровати и читал старый номер комиксов про Дональда Дака. Дональд Дак, утята и дядюшка Скрудж отправились в далекую страну, где не было денег, и крышечки от успокоительного лекарства дядюшки Скруджа стали твердой валютой.
Дочитав комиксы, Оскар какое-то время провозился со своими блеснами, крючками и грузилами, до сих пор хранившимися в старой коробке для шитья, — подарок отца. Прикрутил новые крючки к донке — целых пять штук — и привязал наживку на салаку на лето.
Потом они поели и, когда папа домыл посуду, сели играть в крестики-нолики.
Оскар любил вот так сидеть с отцом: листок в клеточку на узком столе, их головы, склоненные над бумагой, почти касаются друг друга. Потрескивание огня в печке.
У Оскара, как обычно, были крестики, у папы — нолики. Папа никогда не поддавался и до некоторых пор был непобедим, хотя время от времени Оскару и удавалось выиграть партию. Но теперь они играли на равных. Возможно, благодаря тому, что Оскар так увлекся кубиком Рубика.
Одна партия занимала чуть ли не половину листка, и это было Оскару на руку. Он хорошо просчитывал ходы, запоминая подходящие клеточки, куда при определенной последовательности папиных ходов можно было поставить крестик, и выдавал нападение за защиту.
Этим вечером выигрывал Оскар.
Три партии подряд были обведены в кружок с буквой «О» посредине, и только одна маленькая, за которой мысли Оскара были заняты другим, была помечена буквой «П». Оскар поставил очередной крестик, получив вилку из двух четверок — очевидное поражение отца, ведь он мог перекрыть ноликом лишь одну из них. Папа вздохнул и покачал головой:
— Да, похоже, нашелся и на меня достойный противник.
— Похоже на то.
Формальности ради папа блокировал ноликом одну четверку, а Оскар поставил пятый крестик в оставшемся ряду, обвел партию в кружок и аккуратно вывел букву «О». Папа почесал щетину и вытащил новый листок. Поднял ручку.
— Ну, уж на этот раз...
— Мечтать не вредно! Давай, ты начинаешь.
Четыре крестика и три нолика спустя раздался стук. Дверь распахнулась, и в прихожей послышался топот — кто-то отряхивал снег с сапог.
— Здорово, мужики!
Папа поднял глаза от листка, откинулся на спинку стула и выглянул в прихожую. Оскар сжал губы.
Только не это!
Папа кивнул гостю:
— Входи, входи!
— Благодарствую.
Мягкие шаги, будто кто-то шел в шерстяных носках по коридору. Через минуту в кухню вошел Янне со словами:
— Та-ак, сидите, значит, отдыхаете?
Папа жестом указал на Оскара:
— Да, ты же вроде знаком с моим пацаном?
— Ну еще бы, — ответил Янне. — Здорово, Оскар. Как жизнь?
— Хорошо.
Пока тебя не было. Валил бы ты отсюда.
Янне прошествовал к кухонному столу. Шерстяные носки сползли и болтались на ногах, как растянутые ласты. Он отодвинул стул и сел.
— В крестики-нолики режетесь?
— Да, только сын-то у меня теперь ас. Куда мне до него.
— Понимаю. Небось в городе руку набил? Ну что, может, тогда со мной сыграешь, а, Оскар?
Оскар покачал головой. Он даже не мог заставить себя посмотреть Янне в лицо, он и без того знал, что увидит. Пьяные глаза, рот, растянутый в овечью улыбку, — да, Янне походил на старую овцу, и его светлые кучерявые волосы лишь усиливали сходство. Один из папиных «дружков» — и заклятый враг Оскара.
Янне потер руки с таким звуком, словно ладони его были покрыты наждаком, и в свете прихожей Оскар увидел, как на пол посыпались чешуйки кожи. Янне страдал каким-то кожным заболеванием, делавшим его похожим на гнилой красный апельсин, в особенности летом.
— Ну-ну. Сидите, значит? Тепло, светло, и мухи не кусают...
Всегда одно и то же. Вали отсюда со своей мерзкой мордой и старыми прибаутками.
— Пап, ну что, доиграем?
— Да, только у нас же гости...
— Ничего, играйте-играйте!
Янне откинулся на спинку стула с видом человека, которому совершенно некуда спешить. Оскар знал, что битва проиграна. Вечер окончен. Все будет как всегда.
Ему хотелось закричать, что-нибудь разбить, желательно морду Янне, когда отец подошел к буфету, достал бутылку и две рюмки и поставил их на стол. Янне потер руки, и в воздухе снова заплясали чешуйки.
— О, смотри-ка, кое-что, значит, имеется в закромах-то...
Оскар смотрел на листок с недоигранной партией.
Вот здесь он поставил бы следующий крестик.
Но на сегодня с этим покончено. Ни крестиков, ни ноликов. Ничего.
Папа принялся разливать, и водка с бульканьем полилась из бутылки. Узкий стеклянный конус наполнился прозрачной жидкостью. Рюмка в руке отца казалась такой маленькой и хрупкой. Почти незаметной.
И все равно ей удавалось все испортить. Все.
Оскар скомкал листок с незаконченной партией и бросил его в печку. Отец не протестовал. Они с Янне завели разговор о каком-то общем знакомом, сломавшем ногу. Потом поговорили о других известных им переломах, разлили по новой.
Оскар сидел перед открытой дверцей печи, наблюдая, как вспыхивает и обугливается листок. Потом принес остальные партии и тоже кинул их в огонь.
Папа с Янне взяли рюмки и бутылку и перебрались в большую комнату, папа позвал его «посидеть с ними, поговорить», и Оскар ответил: «Может, позже». Какое-то время посидел, глядя в огонь. Жар ласкал его лицо. Он встал, взял с кухонного стола чистую тетрадь в клеточку, вырвал из нее все страницы и поджег. Когда тетрадь, включая обложку, превратилась в пепел, он принес карандаши и тоже бросил их в печь.
*Было в ночной больнице что-то особенное. Мод Карлберг за стойкой регистрации окинула взглядом почти пустой зал. Кафетерий и киоски были закрыты, лишь несколько посетителей скользили, как призраки, под высоким потолком.
