Он не думал ни о чем, кроме своего желания, он боялся позволить ей уйти: если она уйдет, он сразу съедет по веревке к самому низу. Пока ее длины хватает, но ведь где-то у этой темной дыры есть и дно. Он смутно это понимал и не хотел опускаться ниже. Но и останавливаться не хотел. Остановиться – значит, остаться среди других предметов и образов, он не хотел и этого. Он растерянно огляделся. Подумал о девушке, лежащей на дороге, но не мог ради этого отпустить веревку, не стал бы отпускать, даже если бы захотел, а он и не хотел к тому же. Нет, что-то еще… что-то, связанное с его работой, со Стражей Герцога. Какого, к черту, Герцога?!
Ненастоящая Адела рядом с ним низким запинающимся голосом проговорила:
– К-какой Г-герцог, дорогой? К-какая р-работа? – Было такое ощущение, что смятение его ума передается и ей.
Стража Герцога – это такой белый квадратик – напечатанная бумага – да, приглашение… какая-то встреча. Теперь он вспомнил. Ежегодный обед небольшого исторического общества, в котором состоял он и немногие другие. Он вспомнил, что ждал этого с нетерпением, вспомнил, что это должно доставить ему удовольствие, хотя несколько минут не мог вспомнить, кто еще туда придет. Но дальше этого не пошло. Он слишком устал – таскание бесчувственных тел утомило его куда больше, чем можно было предположить. «Надо было завернуть ее в форму Стражи Герцога…» – это была последняя осознанная мысль, пока он раскачивался на своей веревке. Дальше все пошло по накатанному – оба зашевелились, поворчали привычно и пошли в постель.
Некоторое время спустя бесчувственную Аделу нашел молодой полицейский, обходивший свой участок. Конечно, никому и в голову не пришло, что мистер Уэнтворт может иметь к этому какое-либо отношение.
Из бумаг в сумочке, бывшей при теле, полицейский узнал имя, известил родных Аделы. Вскоре она была уже дома, но в сознание так и не пришла. Очнулась Адела только утром. Поначалу пульс и температура были нормальными, но только до тех пор, пока она не вспомнила о вчерашних событиях. Разверзающиеся могилы… Хью бежит за ней, гонит ее к дому… безучастное лицо… и еще что-то страшное в глубине комнаты… Адела закричала и ее стошнило.
Мать позвонила Хью. Состоялся весьма нервный разговор. Миссис Хант сказала, что доверила Аделу попечению Хью и доверяла ему. Хью ответил, что Аделе захотелось побыть одной. Принимая во внимание скорость, с которой она неслась вчера, это было почти правдой. Миссис Хант сказала, что Адела практически на смертном одре. Хью ответил, что ей наверняка хватит ума не поднимать шума. Миссис Хант сказала, что настаивает на встрече с ним: сама Адела не в состоянии никого принимать. Хью ответил, что будет иметь удовольствие как-нибудь занести цветы. Он понимал, что ведет себя жестоко, но не хотел показывать, что взволнован и обеспокоен. Да, он не побежал за ней, но, в конце концов, пришел к ее дому как раз вовремя, чтобы застать суматоху, сопровождавшую ее возвращение. Он бы, конечно, постарался что-нибудь объяснить сразу, но у них с миссис Хант сложились очень натянутые отношения. Хью терпеть не мог сцен, тем более, в два часа ночи, обычно в это время его ровная страсть к Аделе шла на убыль. Поэтому он пошел домой и дал волю раздражению.
И все же действовать надо по ситуации: сегодня вечером хорошо бы принести цветы и повидать Аделу. Хью не любил оставлять дела недоделанными, долгов тоже не терпел, по крайней мере, внешних. О внутренних долгах он как-то не задумывался.
В своих кошмарах Адела почему-то убегала именно от Хью. Она вновь и вновь стремительно бежала от него к Уэнтворту, к ужасному лицу в комнате, но как только она приближалась к дому, все обрывалось и начиналось сначала. На бегу она бормотала отрывки из своей роли, которую никак не могла выучить… там у Стенхоупа какая-то ерунда насчет любви и ее восприятия… все как-то запутано… Иногда рядом с ней бежала миссис Парри, а иногда миссис Сэммайл, по крайней мере, голова была миссис Сэммайл, а тело – Питера Стенхоупа, и на бегу оно говорило: «То, что ты хочешь, есть восприятие во вспышке любви, то, что ты любишь, есть вспышка в недостатке восприятия, то, что вспыхивает, есть недостаток в восприятии любви, то, что ты хочешь, есть то, что ты хочешь», и так все время. Иногда в беспорядочном сне возникали другие знакомые люди. Не менялось только одно: она бежала. Однажды рядом оказалась Паулина. Адела вцепилась в ее руку, и бег сразу замедлился, словно в кошмаре образовался островок стабильности. «Паулина!» – отчаянно пискнула Адела.
Паулина сидела у постели Аделы уже давно. Она пришла сразу же, как только услышала, что Адела больна. Когда Адела судорожно схватила ее за руку и шевельнула губами, Паулина наклонилась к ней и участливо спросила:
– Да, дорогая?
Ее голос придал ценность последнему слову: он зазвенел в воздухе кошмарного сна волной понятного звука.
Адела наконец остановилась. Едва слышно она прошептала:
– Ты мне поможешь?
– Конечно, – сказала Паулина, довольно уныло вспомнив о так и не выполненной просьбе Аделы поговорить со Стенхоупом. – Что я должна сделать?
– Я хочу остановиться. Хочу выучить свою роль, – прерывисто дыша, проговорила Адела.
– Но ты знаешь свою роль, – ответила Паулина. – Ты ее прекрасно знаешь и ты сыграла ее пре… ну, в общем, ты ее сыграла.
– Нет, нет, я должна найти ее, она обещала мне это дать, – сказала Адела.
– Кто «она»? – спросила Паулина.
– Лили, эта… Сэммайл или как ее там, – вскрикнула Адела. – Там, в сарайчике, у кладбища…
Паулина нахмурилась. Она очень хорошо помнила Лили Сэммайл и понимала, что это была не просто старушка у калитки или, если уж на то пошло, не просто древнее существо возле очень большой калитки, куда входят многие из тех, кто выбирает себя. И не калитка это вовсе, а врата Гоморры на Равнине, вход в мир иллюзий, за которым все иллюзии заканчивались, противоположность святому факту и антипод священной любви. Она наклонилась к несчастной и шепнула:
– Давай я побегу вместо тебя, Адела, а ты отдохни. Я бегаю быстрее тебя, – добавила она. – У меня ноги длиннее. А об этой… ты не думай. – Она не смогла выговорить имя. Не было никакого имени у демона, жившего в Гоморре, в сарайчике у кладбищенской стены, по крайней мере, до тех пор, пока не отверзлись могилы.
– Нет, нет, никто ничего не может сделать, – всхлипнула Адела. – Только она поможет мне вылечить голову. Она обещала дать мне… А ты ничего не сможешь сделать, ты не видела этого ужаса в доме.
– Но давай хотя бы попробуем, – попыталась уговорить ее Паулина. – Давай я пойду и выучу твою роль. – Она тут же поняла двусмысленность своего предложения. Имела-то она в виду роль в пьесе, а стоило сказать об этом, и слово «роль» наполнилось совсем другим смыслом. Прошлое Аделы, вся ее жизнь принадлежали только двоим – ей самой и Богу, если, конечно, Богу было место в жизни Аделы. Никто, кроме Бога, не смог бы сыграть ее роль. Только Он, ради Которого крестили мертвых, Тот, Кто Сам пожертвовал Собой и показал другим, как это сделать, только Он мог принять жертву за всех, упокоенных в склонах Холма, возрожденных жертвой. Звуки фанфар окружили Паулину – так звучали возрожденные души, но ближе всех сейчас звучала хриплая одинокая труба.
