Из розовой мякоти языка росли волосы. Увенчанная пузырьками слюны короткая поросль вяло шевелилась. Из слизистой щек темными пучками торчали пряди подлиннее: они тоже двигались, неспешно ощупывая полость рта и запятнанные кровью зубы.
Света попятилась.
– Брей, – мужчина вдруг всхлипнул. – Пожалуйста.
Он сполз с кресла и дрожащей рукой сбил стаканчик с рабочими инструментами: ножницы всех форм и размеров высыпались на столешницу. Взял самые большие, широко развел лезвия. Света даже пикнуть не успела, как мужчина вспорол себе руку от локтевого сустава до самого запястья. Как в кошмарном сне она наблюдала за тем, как острое полотно ледоколом взрезало плоть, и к полу юркими ужиками устремились багровые ручейки.
– И здесь тоже! – пробормотал безумец.
Ножницы выскользнули из ослабевших пальцев: он протянул к Свете изуродованную руку. Рваные края раны разошлись, обнажая мышцы. Волосы были и там: копошились, извивались червями, купались в крови и гное.
– Я больше не могу, – стонал несчастный. – Больно, слишком больно!
Он медленно наступал на Свету, шатаясь из стороны в сторону и баюкая предплечье. На обритой голове вместе с сукровицей проступали новые волосы.
– Не подходите! – завизжала Света.
Желудок скрутило, едкий ком подкатил к горлу, слюна сделалась кислой и вязкой. Она схватила ножницы с соседнего стола, выставила перед собой. Пусть уходит, пусть проваливает на все четыре стороны! Света живо представила, как мужчина прикасается к ней и волосы перебираются на ее кожу, просачиваются в поры, стягивают внутренности.
Удар нанесла почти вслепую – ножницы остались торчать в животе. Безумец медленно осел на пол. Его губы расползлись в слабой улыбке. Кончики волос плясали в уголках его рта, как зачарованные йогом змеи.
– О божечки, – лепетала Света, судорожно тыкая пальцами в экран смартфона. Она все никак не могла вспомнить номер скорой.
Растекающийся под кожей зуд мешал сосредоточиться.
Оксана Заугольная
Столовый этикет
Это было хорошее место. Свет падал удачно, не пришлось ничего выдумывать. Тот-кто-выбрал-имя-Крей придирчиво оглядел песочного цвета замшевый пиджак. Сожрать или сбросить под кровать? Глупая вещь, купленная по случаю и висевшая так удачно на дверце шкафа, заметит ли кто-то ее пропажу?
Жадность победила, и пиджак оказался под кроватью, пока Крей умащивал свое тело на освободившемся месте. Натуральная кожа насытила бы его как дрянной кусок… что там едят люди? Неважно. И тогда он не прочувствовал бы вкус, которого так долго ждал.
Крей был голоден много лет, и ему хотелось не просто пиджака, хотелось высосать Игоря до дна, оставить жалкую оболочку. И закинуть туда, под кровать. Но так нельзя. Еда и Игра были прочно связаны. Самое большее, что он мог себе позволить – урезать Игру до трех дней.
Просидеть тут три дня, пока глаз человека не привыкнет.
Крей мог совсем слиться с вешалкой или кроватью, но так делают только дикие, кто вкуснее теплой крови ничего не знал. А страх должен насытить как приправа вкусный сочный кусок мяса. Медленно. Человек раз за разом видит тень, слышит скрип… Страх проникает под кожу, бежит по венам.
И лишь потом можно сползти с вешалки, забраться в постель и пить, пить.
Торопыги прикидывались одеждой в гардеробах кинотеатров или мятыми купюрами в темных переулках. Есть незнакомую еду? Тот-кто-выбрал-имя-Крей так низко не опускался.
Игоря он знал давно. Он уже почти чувствовал его вкус, а может, просто помнил.
Дверь распахнулась, заливая комнату светом. Искусно созданная Креем тень легла на стену.
Палец, что клацнул по выключателю, был влажным от острого приступа страха. Крей это чуял. Вкус-с-но.
– Тьфу ты, господи. Пиджак! – с облегчением в голосе.
– Повесь его в шкаф, – посоветовала женщина из кухни.
– Да ну, я ребенок что ли? – возмутился Игорь. Свет выключать не стал. Хорош-шо. – Это я в детстве однажды так напугался, я рассказывал?
Рассказывал.
И женщина, и Крей эту историю знали наизусть. И что за ней последовало тоже. Долгие годы страха, сладкого и терпкого.
«ОКР», – непонятно говорили врачи. «Мальчик-чистюля», – умильно вздыхали в семье. Крей ушел, чтобы вернуться, когда страх переполнит настолько, что исчезнет.
Вещи снова стали лежать на стульях и висеть на дверцах.
Пришло время Еды.
На второй день Игорь потрогал Крея за рукав. Словно стесняясь, лишь коснулся мягкой замши, делая вид, что случайно. Но вечером того же дня долго возился в шкафу, то и дело утыкаясь носом в Крея. Будоража себя запахом выделанной кожи, а Крея – своим. Хотелось обвить его прямо сейчас и наконец присосаться к ямке чуть ниже основания черепа, чтоб человеку стало щекотно, а потом тепло, словно он вот-вот уснет.
Но Крей терпелив. Остался один день.
Игорь будет бороться. Он не перевесит Крея в шкаф, не оставит включенным свет.
Люди размякли и забыли, что страх – это хорошо. Он предупреждает. Но тем лучше для таких, как Крей.
Вечером следующего дня, когда Игорь размякшей тушей растекся по креслу и задремал, не дойдя до кровати, Крей переполз к нему. Никакого больше запаха кожи, тяжести замши. Почти невесомый и теплый, он вполз повыше, обволакивая шею, мягкой тяжестью ложась на грудь, и еле слышно чмокнул, вонзаясь тонкими шильями зубов.
Дверь распахнулась внезапно. Крей бы услышал шаги, не будь так голоден. Сейчас же он просто слепо щурился не-глазами на мальчика, застывшего на границе света и полумрака.
Видит, конечно. Такой ошеломляющий удар страхом и крик, режущий не-уши:
– Ма-мама! Оно ест папу!
Щелкнул выключатель. Крей нехотя отцепился – при свете и криках питаться нет никакого удовольствия. Он сполз под кровать, наблюдая оттуда за суматохой.
– Почувствовал что-то, спас папу! – сквозь рыдания кому-то повторяла женщина, обнимая сына.
А сын беззвучно открывал рот как рыба и смотрел на Крея.
Видел.
Боялся.
Папу он не спас, конечно. Крей действительно был голоден – инсульт или разрыв аорты? Ему было все равно. А сюда он вернется позже.
Мальчик вырастет. Снова начнет говорить.
И однажды повесит пиджак не в шкаф, а на стул.
Любовь Левшинова
Стоматолог
Я с детства боялась стоматологов. Иррациональный страх заставлял подкашиваться ноги, меня тошнило, голова кружилась. Будто само тело говорило мне туда не идти.
Мама называла это обычным волнением. Но я знала: это было не оно.
Склизкий червь под названием ужас обхватывал позвоночник и спускался к желудку, проедая его изнутри. Проще было выйти с балкона пятого этажа, чем войти в дверь на прием к стоматологу.
Но я сама себе сделала хуже: плохая наследственность, любовь бабушки к младшей внучке и постоянные сладости сделали свое дело – после осмотра мне назначили операцию сразу на четырнадцати зубах. Только появившихся, сточенных черных коренных обрубках.
Ребенку сложно переносить местную анастезию – назначили общий наркоз. Операция длилась двенадцать часов, зато вылечены были все зубы разом.
Боли не было. Страшно было ложиться в кресло врача, а после беспричинное желание убраться оттуда было сильнее в пять раз.
Зубы были в порядке. Меня отпустили. И следующие пятнадцать лет я очень зря об этом не задумывалась. Потому что операция должна была повториться. Нервы на нескольких зубах прогнили, эмаль сточилась, мне было больно жевать. Тупая боль давила на виски.
Я выросла, и к старому страху стоматологов добавился новый: счет за лечение. Но деваться было некуда – молодой девушке следует сверкать голливудской улыбкой, а не обглоданными пеньками коричневых ирисок вместо передних зубов.
На консультации было почти не страшно: меня также подташнивало, черти сомнений плясали в голове, но я заставила себя быть взрослой.
