– Отчего бы вам не прогуляться до Рукмини и не поглядеть собственными глазами? Я попрошу своих мальчиков присмотреть за вашей тележкой; они честны, как лисий выводок, то есть не особенно, но продавать умеют не хуже, чем воровать. Что ещё требовать от молодёжи?
Я нахмурилась. Конечно, они меня обворуют, но у его сыновей языки были хорошо подвешены, а я была достаточно молода, чтобы интересоваться городом за пределами навесов и думать, будто вонючий переулок, полный пустых крабовых клешней и сварливых чаек, прилетевших с реки, стоит потери нескольких яблок и голяшек.
Одним словом, я пошла. А кто бы не пошел?
В Саду
Мальчик поёжился.
– Не нравится мне эта история, – прошептал он. Тихий ветер пронёсся по Саду, взметнув похожие на танцующих дервишей вихри из опавших цветов и простучав среди ветвей. – Та, что о пиратах, была лучше.
Девочка пожала плечами.
– Я не могу изменить написанное на моей коже, как не могу сменить саму кожу.
Вечер был туманным и синим. Казалось, что по тропинкам Сада шагают солдаты, облачённые в звёздный свет. Девочка поковыряла глубокий мох и посмотрела в сторону Дворца, который как всегда был полон света и голосов. Кончики её пальцев были бесцветными. Она заговорила словно издалека, из-за стены мрамора и стекла:
– Если бы на мне не было этих отметин и я не была бы демоном-енотом, который бродит по Саду, кутаясь в лохмотья, меня могли бы звать Динарзад. В моих волосах светились бы жемчуга, и я бы вышла замуж за владельца золотых петухов. Очень странно об этом думать…
Мальчик нахмурил свой безупречный лоб.
– Не думаю, что тебе понравился бы человек с петухами.
Девочка широко улыбнулась, как заяц, спасшийся от погони.
– Я не дурочка. И большую часть времени рада, что меня зовут не Динарзад. Но иногда я почти умираю от холода, и начинает казаться, что это не так и плохо.
Мальчик уставился на неё, словно молодой кот, впервые схвативший мышь.
– А как тебя зовут, подруга? Мне стыдно, что я раньше не спросил об этом!
Девочка посмотрела на мох и свою замерзающую руку, которая на зелёном фоне выглядела точно болячка. Она заставила своё лицо застыть – как застывает вода и звёзды, чтобы он не увидел её горечи, крепкой словно кора боярышника.
– Откуда мне знать своё имя? Кто мог звать меня по имени, а не демоном, отродьем, енотом? Если у меня и было имя, сейчас его нет… Кто-то сложил его и спрятал в какой-нибудь странный кошель: мои глаза его больше не увидят.
Огорчённый, мальчик стал смотреть на Дворец, как и она. Некоторое время они сидели молча. Ему показалось неправильным называть ей своё имя, раз она не могла ничего дать взамен. Мальчик не хотел снова показывать, что ему принадлежат вещи, которых у девочки нет.
Первые мёртвые листья оторвались от ветвей, бесшумно и плавно опустились на влажные камни. Девочка слышала, как за её спиной медленно колышутся волны пруда, в котором мальчик застал её за купанием под луной. Вокруг нагромождения камней росли низкие кусты шиповника. Дождь и ветер обесцветили их лепестки, и теперь они лежали у ног детей, погубленные словно вырванные из книги страницы.
– Если хочешь, чтобы я перестала…
– Нет! – тотчас воскликнул мальчик, широко распахнув глаза. – Мне не нравится эта история, но я не могу не выслушать её до конца. Расскажи о том ужасном месте.
Девочка подняла руку к глазам и коснулась того чёрного мягкого места, где давным-давно были записаны все истории. Не в первый раз ей показалось, что она чувствует, как буквы впиваются в кожу. Наконец она заговорила, и среди зелёных камней родилось эхо, точно её голос был водой, которую лили в пустой колодец.
– Вуммим, поедательница драгоценностей, отправилась на старый рыбный рынок. Там пахло старыми гребешками и битыми раковинами.
Сказка Надзирательницы
(продолжение)
Рукмини, полный звона серебряных колотушек, разбивающих крабовые клешни, и пощёлкивания зеленоватых омаров, сидящих в алмазных чанах, был по-своему красив. Над ним простирались навесы из шкур нарвала – синие, как свежие чернила, а по нему ездили тележки с колёсами из китового уса. На рынке имелась маленькая ниша, где желающие могли попробовать морскую воду из каждого океана в мире, чтобы узнать, чем один солёный прилив отличается на вкус от другого.
И вот он исчез… Хотя нет, не исчез – обветшал.
Страшный ветер дул сквозь длинный переулок, где когда-то располагался рынок Рукмини. Временами казалось, что он несёт запах льда, плывущего по рыбьей крови. Однако на самом деле ветер пах лишь пылью. Окрестности представляли собой обычные развалины с обломками раковин, обрывками бумаги, мяса, лески и шкур. Как если бы это место разорвал в клочья какой-то злобный великан. К одной стене переулка прижало треску, к другой прилипла бумага. Именно ветер придавал тому, что осталось, грубое подобие прежних очертаний.
Не скажу, что раньше мне не приходилось видеть такое в Кость-и-сути. Просто на сей раз перед глазами всё было свежим и новым, влажным, будто истекающая кровью рана на старой руке города. Все цвета казались живыми. Повсюду виднелись потёки, которые могли быть каракатицей или лососем, торговцем или клиентом, разыскивавшим малахитовую икру.
Наверное, мне стоило на этом остановиться. Переулок пометили и отгородили белыми сосновыми досками. Всё вполне логично: если загнила конечность, отрежь её, наложи на обрубок с лохмотьями кожи жгут и продолжай жить. Но я была любопытна. А кто бы не был? Поэтому пробралась между досками в искромсанный, разрушенный Рукмини и тотчас провалилась сквозь слои отходов, рыбьих костей и бесконечной бумаги во тьму, глубокую и суровую, как сжатый кулак.
Под городом лишь кое-где было светло – там, где части улиц и площадей разделили судьбу Рукмини. Я упала не так глубоко, как можно было бы подумать, но всё равно не могла дотянуться до шелестящих серых кусочков рынка, чтобы выбраться наверх. И я побрела куда глаза глядят. А как иначе? Падение было неглубоким, но брести пришлось долго. Я чувствовала запах своего пота, смешанный с запахом изумрудного масла на волосах… Вы знаете, что изумруды пахнут лимоном и ладаном? Да-да, именно так. Я очень хорошо помню этот запах, потому что любила его – запах собственного ухоженного тела.
Нижняя часть города оказалась огромной, чёрной и пустой. Воздух там был тёплый, почти горячий, и томно колыхавшийся у моих лодыжек. Каменные колонны змеились и впивались во влажную землю. Теперь, вспоминая их, я понимаю, что это были корни Кость-и-сути: гранитные и мраморные – банков, башен и университетов; кирпичные – бараков и фабрик; золотые – ювелирных дворцов. У каждого строения было тайное основание, и я бродила среди них точно по лесу из камня. Против собственной воли начала выискивать корни Асаада – они должны были быть красивее, богаче и ярче прочих! На тех глубоких и секретных тропах, кишевших пауками и поросших плесенью, эта мысль берегла меня от страха. Я должна была найти Асаад, чтобы он поднял своё дитя на поверхность.
Но я не обнаружила запутанные корни Асаада. Миновав несколько мест, где тусклый свет едва проникал в глубины города-у-корней, пришла к огромному узловатому кедру – настоящему дереву посреди бесконечного камня. Своды над массивными изгибами красного ствола не оставили просвета, и я не могла понять, какая часть города дала во тьме такие отростки. За узловатой громадиной я услышала скрежет, скрип и хруст – звуки, которые не забуду до конца своих дней. И пошла на них. А кто бы не пошел?
Поначалу я ничего не увидела среди хмурых теней. Острый аромат кедра заполнил мои ноздри точно вода. Потом сверкнуло что-то белое, мерцающее в сумерках, – за корнями, дальше и ещё дальше.
