Надо сказать, что после разгрома еретиков и исчезновения Курицына «Сказание» на Руси охотно читали и копировали — вплоть до XVIII в. Однако новые читатели едва ли уже осознавали нюансы смысла этого произведения, которое продолжало их пленять экзотичностью содержания. Так, слово «зломудрый» попросту перестали понимать, толкуя как «зело мудрый» — «очень мудрый».
Занимательно, что в XVI в. был монах Волоколамского монастыря по имени Дракула Вассиан. Если он не принадлежал к выходцам из Румынии,[17] то его имя (или прозвище) заставляет задуматься о причудливом отношении русских к его знаменитому тезке. «Какой смысловой ореол окружал в ту пору мирское имя, или прозвище, Дракула? Как его воспринимало русское ухо — как бранное, уничижительное, нейтральное или почетное? Высказываемся за последние оттенки, и вот почему. Оно принадлежит к ряду „литературных“ имен русского ономастикона — таких, как Плакида… Китоврас… Уруслан… Езоп… К этому же ряду относится русское мирское имя Бова… Сонм „литературных“ имен XVI в. — это сонм образцовых персонажей, собор героев, богатырей, мудрецов, пусть и не безупречных с церковной точки зрения. Нет никаких оснований полагать, что Дракула среди них — белая ворона… Контекст „исторического“ среза также не позволяет приписывать прозвищу Дракула пейоративный оттенок. Как известно, в общественном сознании валашский князь достаточно рано стал ассоциироваться с Грозным».[18]
При характеристике русской литературы в канун воцарения Ивана Грозного Н. М. Карамзин указывает повесть о Дракуле, венчая краткий ее реферат меланхолическим заключением: «Автор мог бы заключить сию сказку прекрасным нравоучением, но не сделал того, оставляя читателям судить о философии Дракулы, который лечил подданных от злодейства, пороков, слабостей, нищеты и болезней одним лекарством: смертию!» (том VII, глава IV). В 1842 г. А. X. Востоков, ученый и поэт, атрибутировал повесть Федору Курицыну.
Наконец, Борис Михайлович Федоров (известный увлеченностью отечественными древностями и общением с Карамзиным) в 1843 г. выпустил третью часть книги «Князь Курбский. Исторический роман из событий XVI века», где дворцовый сказочник, развлекая Ивана Грозного «сказкой о Дракуле» (с ссылкой в тексте романа на «Историю» Карамзина), завершает «сказку» карамзинской сентенцией: «Хороша строгость с разумом, хорошо правосудие — с милостью».[19]
Итак, имя Дракулы было знакомо в России — как и в других странах Европы — начиная с XV в. Но популярность его оставалась весьма локальной: кровавый правитель небольшого государства — то ли тиран, то ли борец за правду. И, разумеется, никакой не вампир.
Вампир — искаженная передача славянского слова «упырь» (согласно знаменитому этимологу Максу Фасмеру, предположительно соотносится со словами «нетопырь», «парить», «перо»). Авторы научных трактатов, особенно активно распространявшихся в XVII–XVIII вв., обозначали словом «вампир» мертвецов-кровососов. «Вампирическая» тема — в процессе движения от «готического романа» к романтизму — постепенно проникала в литературу, но ее канонизатором следует все-таки считать Байрона.
Обстоятельства открытия хорошо известны. В 1816 г. туристы из Англии — поэты Байрон, Шелли, Мери Шелли, врач и секретарь Байрона Джон Полидори — на вилле Диодатти (близ Женевского озера) развлекали себя страшными историями. В итоге Мери Шелли создала эпохального «Франкенштейна», а Полидори обработал сюжет, намеченный Байроном. В 1819 г. «Вампир», написанный врачом-секретарем и объявленный повестью Байрона, напечатан вначале в журнале, потом отдельным изданием. Байрон поспешил отказаться от авторства и опубликовал тот небольшой фрагмент, который он в действительности создал. «Вампир» Байрона-Полидори немедленно завоевал сердца читателей, в частности — в России. Повесть содержала многие черты, парадигматические для последующих «вампирических» текстов: перемещения из мира цивилизации в таящие угрозу варварские земли; загадочная привлекательность вампира и т. п.
Русский перевод увидел свет в 1828 г., причем переводчик — знаменитый фольклорист П. В. Кирееевский — снабдил перевод научным комментарием вампирического предания: «Между арабами оно весьма обыкновенно: но оно еще не было известно грекам до введения христианства и приняло настоящий вид свой только со времени отделения Восточной церкви от Западной: — тогда распространилась мысль, что тело человека, исповедовавшего латинскую веру, схороненное на земле греческой, не подвержено тлению…»[20]
Впрочем, читатели в России знакомились с «Вампиром» на языке оригинала или по-французски, и эффект был столь разительным, что — как часто случается при использовании сильнодействующих средств — в считаные годы образ заглавного героя превратился в знак литературного штампа.
А. С. Пушкин в III главе «Евгения Онегина» (1824, публикация — 1827) представляет очерк новейшей романтической литературы:
А нынче все умы в тумане,
Мораль на нас наводит сон,
Порок любезен — и в романе,
И там уж торжествует он.
Британской музы небылицы
Тревожат сон отроковицы,
И стал теперь ее кумир
Или задумчивый Вампир,
Или Мельмот, бродяга мрачный,
Иль Вечный жид, или Корсар,
Или таинственный Сбогар.
Лорд Байрон прихотью удачной
Облек в унылый романтизм
И безнадежный эгоизм.
О. М. Сомов предваряет сказку «Оборотень» (1828/1829) предисловием, где иронически пишет: «„Это что за название?“ — скажете или подумаете вы, любезные мои читатели (какому автору читатели не любезны!). И я, слыша или угадывая ваш вопрос, отвечаю: что ж делать! виноват ли я, что неусыпные мои современники, романтические поэты в стихах и в прозе, разобрали уже по рукам все другие затейливые названия? Корсары, Пираты, Гяуры, Ренегаты и даже Вампиры попеременно, один за другими, делали набеги на читающее поколение или при лунном свете закрадывались в будуары чувствительных красавиц. Воображение мое так наполнено всеми этими живыми и мертвыми страшилищами, что я, кажется, и теперь слышу за плечами щелканье зубов Вампира…»[21]
М. Ю. Лермонтов в первоначальном варианте предисловия (1841) к «Герою нашего времени», защищая право автора изображать противоречивый характер Печорина, почти буквально повторил Пушкина: «— Вы мне опять скажете, что человек не может быть так дурен — а я вам скажу, что вы все почти таковы; иные немного лучше, многие гораздо хуже. Если вы верили существованию Мельмота, Вампира и других — отчего же вы не верите в действительность Печорина?»[22] Причем в эпизоде очередного расчетливого ухаживания Печорина за княжной Мери остались горькие слова героя, допускающего возможность своего отождествления с байроновским персонажем: «…она проведет ночь без сна и будет плакать. Эта мысль мне доставляет необъятное наслаждение. Есть минуты, когда я понимаю Вампира!.. А еще слыву добрым малым и добиваюсь этого названия».[23]
