В квартире царила чернильно-черная тьма, в которой проступали лишь серые силуэты окон.
Он прислушался.
Полнейшая тишина составляла компанию кромешной тьме.
Очень осторожно Френк двинулся к ближайшему окну, которое выходило на балкон и во двор. В раме остались лишь несколько фрагментов стекла, осколки хрустели и звякали под ногами. Френк еще более замедлил шаг, чтобы как можно меньше шуметь.
У окна остановился, вновь прислушался.
Тишина.
Словно студеная эктоплазма ленивого призрака, поток холодного воздуха вполз в разбитое окно, зависая на остриях фрагментов стекла, оставшихся в раме.
Дыхание Френка превращалось в пар, ленты которого белели в темноте.
Тишина длилась десять секунд, двадцать, минуту.
Может, ему удалось удрать.
Он уже собрался отвернуться от окна, когда снаружи донеслись шаги. С дальнего конца двора. С дорожки, что вела с улицы. Ботинки с жесткой подошвой. Каждый шаг по бетонной дорожке гулко отдавался от оштукатуренных стен соседних домов.
Френк застыл, дыша через рот, словно опасался, что слух у преследователя не хуже, чем у дворового кота.
Войдя во двор, незнакомец остановился. Стоял долго, прежде чем двинулся дальше, эхо от шагов маскировало сами шаги. Вроде бы теперь он шел медленнее, огибая бассейн, к лестнице, по которой поднялся Френк, ведущей на второй этаж заброшенного жилого комплекса.
И эти шаги очень уж напоминали тиканье часов палача, установленных на гильотине, отсчитывающее последние секунды до того момента, когда нож должен начать свое падение.
Словно живой, «Додж» взвизгивал всякий раз, когда пуля пробивала металлическую стену, и ран все прибавлялось, не по одной — десятками. Яростный огонь не прекращался, стрельба велась как минимум из двух автоматов. И пока Бобби Дакота лежал на полу, стараясь привлечь к себе внимание Господа истовой молитвой, стены фургона быстро превращались в решето, осыпая его кусочками металла. Один из дисплеев уже взорвался, второй вместе со всеми индикаторными лампочками потух, но в заднем отсеке фургона не воцарилась темнота. Он освещался янтарными, зелеными, алыми или серебряными искрами, которые бронебойные, в стальных кожухах пули вышибали из электронного оборудования. Они насквозь пробивали корпуса, разносили платы. На Бобби падали не только кусочки металла, но и осколки стекла, деревянные щепки, ошметки пластика, клочки бумаги. Весь этот мусор пулями поднимало в воздух, а уж потом он валился на Бобби. Но больше всего его донимал шум. Создавалось ощущение, что он находится в пустой железной бочке, а десяток здоровенных байкеров, накурившихся травки и обдолбанных, барабанят по этой бочке монтировками, действительно здоровенных байкеров, с могучими мышцами, толстыми шеями, заросшими бородой лицами, с вытатуированными на бицепсах черепами, огромных, как Тор, бог викингов, но со сверкающими, безумными глазами.
У Бобби было очень богатое воображение. Он всегда считал, что богатое воображение — одно из главных его достоинств. Но сейчас он и представить себе не мог, как выбраться из этой передряги.
С каждой уходящей секундой он все более удивлялся тому, что до сих пор в него не вонзилась ни одна пуля. Да, он вжимался в пол, расползался по нему, пытался представить себе, что он совсем не человек, а ковер, и толщина его тела какая-то четверть дюйма, так что попасть в такую цель невероятно трудно, но все равно ждал, что ему вот-вот отстрелят зад.
Он не предполагал, что ему может потребоваться оружие: не тот это был случай. По крайней мере, он думал, что не тот. Револьвер тридцать восьмого калибра лежал в кабине фургона, в бардачке, но добраться до него у Бобби возможности не было. Впрочем, его это особо и не волновало, потому что толку от револьвера, если в тебя стреляют из двух автоматов, нет никакого.
Огонь прекратился.
После всей этой какофонии разрушения наступила такая глубокая тишина, что Бобби испугался, а не оглох ли он.
В воздухе пахло металлом, разогретым пластиком, сгоревшей изоляцией… и бензином: как минимум одна из пуль пробила бак. Двигатель все еще работал, из разбитого электронного оборудования летели фонтаны искр, так что шансы Бобби выскочить из объятого пламенем фургона, по его прикидкам, были гораздо меньше шансов выиграть пятьдесят миллионов баксов в лотерее, разыгрываемой властями штата.
Ему чертовски хотелось распахнуть заднюю дверцу и выскочить из фургона, но они могли ждать с автоматами на изготовку и посечь его пулями. С другой стороны, если бы он продолжал вжиматься в пол, рассчитывая, что они посчитали его мертвым и решили обойтись без контрольного выстрела, «Додж» мог в любой момент вспыхнуть, как праздничный костер, и скоренько превратить его в головешку.
Он без труда представил себе, как выскакивает из фургона и тут же падает, сраженный десятками пуль, бьется и извивается на асфальте в танце смерти, словно марионетка на спутавшихся веревочках. Но оказалось, что еще легче представить себе, как кожа трескается от жара, как пузырится и дымится плоть, факелом вспыхивают волосы, глаза лопаются, зубы становятся черными от языков пламени, которые сжигают язык, а потом лезут в легкие.
Иногда богатое воображение точно становилось проклятьем.
Внезапно воздух так пропитался парами бензина, что у него перехватило дыхание и он начал приподниматься.
Снаружи кто-то отчаянно жал на клаксон. Бобби услышал шум приближающегося автомобиля.
Вновь распластался на полу, гадая, что, черт побери, происходит. Гудки становились все громче, автомобиль приближался, и он понял, в чем дело: Джулия. Иногда она становилась природной стихией. Налетала, как ураган, сверкала, как молния на грозовом небе. Он велел ей убираться отсюда, спасаться, но она его не послушала. Ему хотелось дать ей хорошего пинка за непослушание, но он слишком любил Джулию, чтобы поднять на нее руку. Или ногу.
Удаляясь от разбитого окна, Френк пытался синхронизировать свои шаги с шагами мужчины внизу, надеясь, что хруст стекла под его кроссовками потонет в шуме шагов невидимого врага. Он предположил, что находится в гостиной квартиры, в которой не осталось ничего, кроме мусора, оставленного прежними квартиросъемщиками и принесенного через окно ветром. И действительно, он добрался до коридора без лишнего шума, не наткнувшись на что-либо большое и тяжелое.
Торопливо двинулся по коридору, темному, как нора хищника, не отрывая одной руки от стены, с сумкой во второй. Пахло плесенью, сыростью, мочой. Он добрался до входа в другую комнату, продолжал идти, повернул направо через еще одну дверь, направился к разбитому окну. В раме этого не осталось ни единого осколка, и выходило окно не во двор, а на освещенную и пустынную улицу.
