Оба очутились на кухне. Миллз шагнул к закрытой двери, прислушался: телевизор смотрели в гостиной.
Уолтон задумчиво прикусил нижнюю губу. Он не ожидал, что кто-то из хозяев окажется дома. Его физиономия, поначалу озабоченная, расплылась в довольной ухмылке.
Кивнув Миллзу, он потянулся к ручке двери.
Дверь бесшумно отворилась.
Они вышли в коридор и направились к лестнице.
Телевизор звучал все громче. Мыльная опера заканчивалась. По экрану побежали титры, потом пошла реклама. Кэролайн посмотрела и ее. Ведь в цвете даже хорошо знакомые ей рекламные ролики выглядели совсем иначе. Наконец она решилась оторваться от экрана и заварить чай. И еще надо было проверить, как там малышка. Из спальни девочки не доносилось ни звука. Вообще-то с ней никогда не возникало проблем. Тем не менее Кэролайн считала своим долгом время от времени заглядывать в детскую. Потянувшись, она поднялась с дивана и с сожалением бросила взгляд на экран телевизора. Затем открыла дверь и вышла в холл, невольно замедляя шаг. Непроглядная тьма... Но разве миссис Хэкет не оставила в передней свет, когда уходила из дома?
Кэролайн потянулась к выключателю, и в этот миг кто-то схватил ее за горло — она не успела даже вскрикнуть. Девушка задыхалась, ее горло точно тисками сжимали чьи-то сильные крепкие пальцы. Потом что-то холодное коснулось ее щеки... Она догадалась — нож. И кто-то зашептал ей в ухо низким хриплым голосом:
— Только пикни — башку отрежу.
26 августа 1940 года
Она кричала не переставая.
Лоуренсон пытался успокоить женщину, как-нибудь подбодрить ее, но тщетно. Унять ее не удавалось.
— Господи, дайте же ей эпидурала! — рявкнул Морис Фрэзер.
Склонившись над женщиной, он пристально смотрел в ее вылезшие из орбит глаза.
— Никаких болеутоляющих, — невозмутимо проговорил Лоуренсон, глядя на женщину.
Ей было лет двадцать пять, но боль, исказившая ее лицо, делала ее лет на десять старше. Ноги ее были привязаны прочными ремнями к металлическим стременам, руки — к боковым стойкам. Когда накатывалась очередная волна боли, тело женщины начинало судорожно биться под стягивавшими ее путами.
Ее нижняя рубашка задралась к подбородку, обнажая вздувшийся живот, внутри которого что-то шевелилось, перекатывалось, пульсировало, — похоже, младенец пытался вырваться из чрева матери во что бы то ни стало. Бурные судороги бежали по телу женщины. Она издала ужасный вопль. Лоуренсон почувствовал, как у него на затылке зашевелились волосы.
— Она теряет много крови, доктор, — сказала сестра Кили, глядя, как из вагины вытекают потоки крови. Тампоны не помогли остановить кровотечение — целая куча их лежала на металлическом подносе.
— Вытащите ребенка, Лоуренсон, ради Христа! — не выдержал Фрэзер. — Сделайте кесарево, пока не поздно. Не то мы потеряем их обоих.
Лоуренсон покачал головой.
— Успокойтесь, все будет в порядке.
Раздался еще один пронзительный вопль, эхом заметавшийся меж стен.
Сестра Кили, стоявшая у ног женщины, подняла глаза на Лоуренсона.
— Начинается, — сообщила она.
Лоуренсон придвинулся ближе, не спуская глаз с роженицы.
Фрэзер взял женщину за плечи, пытаясь хоть как-то ее успокоить, но та кричала не переставая; схватки усиливались.
Вскоре Лоуренсон увидел головку младенца. Окровавленные половые губы напоминали рот человека, силившегося выплюнуть что-то омерзительное, скверное на вкус... Губы растянулись до такой степени, что, казалось, вот-вот лопнут. Из расширившейся половой щели хлынули потоки крови. Женщина забилась как безумная, пытаясь высвободиться из ремней. Нестерпимая боль придала роженице такую силу, что ей действительно удалось высвободить одну руку и выдернуть из локтевого сгиба иглу, присоединенную к капельнице. Кровь фонтаном ударила из вены. Сестра Кили поспешила закрепить капельницу, как положено.
— Ну давай же, давай! — кричал Лоуренсон, наблюдая, как выходит наружу головка ребенка.
Тельце младенца билось, извивалось, словно он пытался побыстрее покинуть свою кровавую тюрьму. Роженица сделала последнее усилие и как бы вытолкнула младенца из себя. Не обращая внимания на кровь, Лоуренсон протянул к ребенку руки.
Он поднял младенца перед собой. Все еще прикрепленная к плаценте пуповина обвисла, точно издохшая змея. Секундой позже выпал наружу зловонный сгусток.
Голова женщины безжизненно откинулась назад. Ее лицо и тело поблескивали от пота.
Фрэзер, повернувшись, взглянул на младенца, которого Лоуренсон держал перед собой, словно какой-то ценный трофей.
— О Господи! — выдохнул доктор, вытаращив глаза.
Сестра Кили, увидев новорожденного, не сказала ни слова. Она отвернулась — ее рвало.
— Лоуренсон, вы не можете... — У Фрэзера перехватило дыхание, он прижал к губам ладонь.
— С ребенком все в порядке, как я и говорил. — Лоуренсон крепко держал в руках младенца.
Пуповина пульсировала, напоминая жирного червя, пытающегося пробраться в крохотный животик.
Он поднес новорожденного к матери, которая уже настолько оправилась, что сумела поднять на него взор. Затуманенные болью глаза постепенно прояснялись...
— Ваш сын, — торжественно объявил Лоуренсон.
И женщина закричала снова.
Уолтон дал бы девушке лет семнадцать, может, чуть больше. Впрочем, ее возраст его не интересовал. Девушка стояла, сжав перед собой ладони, и в глазах ее застыли слезы. Она переводила взгляд с одного мужчины на другого, а они с интересом рассматривали ее, не скрывая своего восторга. Один, тот, что повыше, вытирал губы тыльной стороной ладони — Кэролайн готова была поклясться, что видит, как изо рта его текут слюни.
— А ты — красотка! — проговорил Уолтон, касаясь острием ножа ее щеки.
Кэролайн попыталась сглотнуть, но горло перехватил спазм. Она прикрыла глаза, и по щекам ее покатились слезы.
Уолтон плашмя прижал лезвие к щеке девушки, и слезинка покатилась по металлу. Убрав нож, он поднес его к губам и слизнул с лезвия соленую влагу. Потом улыбнулся.
— Сними блузку, — сказал он, не переставая улыбаться.
— Пожалуйста, не делайте мне больно. — Она вытерла слезы тыльной стороной ладони.
— Снимай блузку! — снова потребовал Уолтон, и улыбка исчезла с его лица.
Она все еще колебалась.
— А ну, стаскивай свою одежонку, не то я сам ее с тебя стащу! — просипел он, дохнув на нее табачным перегаром.
Кэролайн взялась было за верхнюю пуговицу, но руки ее не слушались. В конце концов ей все же удалось расстегнуть по очереди все пуговицы. Она стояла перед мужчинами в распахнутой блузке, краснея от стыда и замирая от страха.
