По правде говоря, я сам не уверен в том, какой у страшного рассказа голос. Хотя я знаю, что слушаю его всё время, шпионя за покойниками и проклятыми; а Джерри Риггерс — помните такого? — пытается передать его на бумаге. Чаще всего он звучит очень просто: крик в ночи, одинокий голос без всяких особых примет. Иногда он еле слышен, словно жужжание мухи, запертой под крышкой гроба; а порой гроб распадается на части, как хрупкий панцирь насекомого, и пронзительный, тонкий крик раздирает ночную тьму. Всё это, конечно, очень приблизительные описания, но и они могут быть крайне полезны тому, кто хочет уловить суть голоса хоррора, если желание сделать это ещё не пропало.
Другими словами, для страшного рассказа точнее всего подходит стиль исповеди, и никакой другой: рукописи, найденной в уединённом месте. Хотя некоторые усматривают в этом крайнее проявление слезливой мелодраматичности, и я готов допустить, что они правы, но это же — самые настоящие череп и кости. Что особенно верно, когда кающемуся надо срочно облегчить свою совесть, и он, рассказывая, изнемогает под страшной тяжестью, которая давит ему на грудь. Нагляднее может быть разве тот идеальный случай, когда рассказчик сам по совместительству автор страшных рассказов. Тогда это действительно более наглядно. Отчётливо. Но как совместить исповедальную технику с историей, над которой мы работали? Ведь её герой — не писатель, по крайней мере, мне так не кажется. Видимо, придётся внести кое-какие коррективы.
Как, возможно, уже заметил читатель, характер Натана допускает изменения в угоду самым разным литературным стилям. В одном случае он больше склоняется к норме, в другом — к её противоположности. Из реального человека из плоти и крови он легко трансформируется в бестелесную литературную абстракцию. Он может исполнить любую человеческую или нечеловеческую роль, какую воображению писателя вздумается на него возложить. Однако, замышляя Натана и его испытания, мне более всего хотелось, чтобы этот персонаж представлял не кого-нибудь, а меня самого. Ибо за псевдонимом-маской Джеральда Карлоффа Риггерса стою я — Натан Джереми Стайн.
Поэтому не будет слишком большим преувеличением превратить Натана в автора страшных рассказов, хотя бы начинающего. Пусть он мечтает о славе сочинителя готических историй, магических, вневременных и… ну, вы знаете, каких. Пусть он продаст душу, лишь бы избавиться от этого страха, точнее, совершить этот подвиг. Но Натан не умеет продавать души, он вообще ничего не умеет продавать, иначе пошёл бы по стопам отца (и деда), а не сочинял страшилки. Зато Натан умеет покупать: он завсегдатай ярмарок привидений, паломник на распродажах нереального, искатель скидок в глубочайших подвалах неведомого. И каким-то мистическим путём он становится обладателем своего кошмарного сна, не зная, что такое купил и с чем вместе приобрёл. Как и другой Натан, этот со временем выясняет, что сторговал совсем не то, что хотел, — кота в мешке вместо пары брюк. Как? Сейчас объясню.
В исповедальной версии страшной истории Натана главному герою надо обязательно сознаться в чём-нибудь ужасном, что отвечало бы его образу завзятого автора хоррора. Решение очевидное, что не мешает ему быть до невозможности диким. Натан признается, что слишком глубоко увяз в СТРАХЕ. У него всегда была склонность к этому занятию, но в последнее время оно совершенно отбилось от рук, вышло из-под контроля и устремилось прочь.
Поворотным пунктом биографии Натана — искателя ужасов становится, как и в предыдущих версиях, неудачная интрижка с Лорной Макфикель. В прежних вариантах истории одноимённая героиня демонстрирует переменчивый характер, поворачиваясь к незадачливому ухажёру то ультрареальной, то сверхидеальной стороной. Исповедальная версия «Романа мертвеца» наделяет её абсолютно новой индивидуальностью, точнее, делает её настоящей Лорной Макфикель, моей соседкой по лестничной клетке в готическом замке многоэтажного жилого дома, одной из двух башен-близнецов, где покрытые свежими ковровыми дорожками коридоры уложены один над другим, как в улье соты. Однако во всём остальном главная героиня придуманной истории ничем не отличается от своего реального прототипа. Если книжная Лорна запомнит Натана как психа, который испортил ей вечер, разочаровал её, то и Настоящая Лорна, Нормальная Лорна чувствует то же самое, вернее, чувствовала, поскольку я сомневаюсь, что она вообще помнит того, кого назвала, и не без оснований, мерзейшим созданием на земле. И хотя это явное преувеличение вырвалось у неё в пылу одного очень острого разговора, по-моему, стоявшее за ним чувство было вполне искренним. Тем не менее ничто, даже угроза сладчайшей (я хотел сказать, жесточайшей, но перо как-то само не туда пошло) пытки не заставит меня открыть причины, которые привели её к такому взрыву. К тому же такая вещь, как мотивация, для нашего рассказа всё равно неважна — куда важнее то, что случилось с Натаном после отказа Лорны, который открыл ему глаза на многое.
Ибо теперь он узнал то, что было от него скрыто: какой он на самом деле чудной, как не похож на других, каким ненормальным и нереальным сделала его судьба. Он узнал, что сверхъестественные влияния управляют всей его жизнью, что он подчинён лишь демоническим силам, которые теперь жаждут заключить его, беглеца из раскаленной бездны, в свои костлявые объятия. Короче говоря, Натану не следовало рождаться на свет в человеческом облике, и это правда, которую ему надлежит принять. Жестоко. (Особенно сильную боль причиняют слова «ни за что» или просто «никогда!») И он знает, что в один прекрасный день демоны явятся за ним.
Кризис достигает своего апогея однажды вечером, когда эго нашего писателя пребывает в состоянии затмения столь полного, что угрожает скатиться в породившую его бездну. Он пытался излить свою сверхъестественную трагедию в рассказе, последнем в его жизни, но не смог придумать кульминацию такой остроты и интенсивности, чтобы воздать должное космическому размаху своих страданий. Ему не удалось воплотить в словах свою полуавтобиографическую тоску, а игры с подставными именами только усугубили несчастье. Больно прятать своё сердце за псевдонимом псевдонима. Наконец, сочинитель садится за стол и, как неопытный юнец, начинает обливать слезами каждую страничку неоконченной рукописи. Так продолжается довольно долго, до тех пор, пока Натаном не овладевает единственное желание — найти забвение в постели. При всех его недостатках, горе — отличное снотворное, помогающее перенестись в беззвучный и бессветный рай вдали от агонизирующей вселенной. Это так.
Немного позже раздаётся стук в дверь, весьма, надо сказать, настойчивый. Кто это? Придётся открыть, чтобы узнать.
