— Напрямик — не больше того, но по дороге — почти шесть.
— Я так и подумал. За час с лишним я не мог пройти меньше пяти миль, даже с велосипедом. Вот и вся моя история; теперь ваша очередь и Паттена.
— Моя? Мне нечего рассказать, — ответил сквайр. — Впрочем, вы были недалеки от истины, когда говорили о кладбище. Наверняка там кто-нибудь лежит, как вы думаете, Паттен? Думаю, их так и оставили, потому что иначе они бы рассыпались.
Паттен кивнул, ему явно хотелось о чем-то рассказать.
— Ну вот, Паттен, — произнес сквайр, — вы узнали, как провел время мистер Фаншоу. Что вы об этом скажете? Это как-то связано с мистером Бакстером? Налейте себе портвейна и расскажите.
— Ах как хорошо, мистер Генри, — сказал Паттен, поглотив содержимое стоявшего перед ним бокала. — Если вы и вправду желаете знать мое мнение, то мой ответ будет утвердительным. Да, — продолжал он все более уверенно, — я могу сказать, что опытом сегодняшнего дня мистер Фаншоу во многом обязан человеку, чье имя вы упомянули. И думаю, мистер Генри, у меня есть право высказаться, учитывая, что много лет я был с ним близко знаком и лет десять назад под присягой давал показания во время коронерского расследования; если помните, мистер Генри, вы в это время путешествовали за границей, и никого из ваших родственников здесь не было.
— Во время расследования? — переспросил Фаншоу. — По делу мистера Бакстера было расследование?
— Да, сэр, его самого. В связи с этим говорилось вот о чем. Как вы уже могли догадаться, покойный был человеком весьма необычного нрава — по крайней мере, так мне представляется, но каждый волен считать по-своему. Жил он преимущественно для себя, как говорится; детьми и хозяйством не обзавелся. О том, как он проводил время, остается только догадываться.
— О нем ничего не знали; мало кто помнит, когда Бакстер перешел в мир иной, — произнес сквайр, держа в зубах трубку.
— Прошу меня извинить, мистер Генри, я как раз к этому подхожу. Если говорить о том, как он проводил время, — а мы знаем, что он обожал копаться во всем, что связано с историей этих мест, и умудрился собрать у себя массу вещей, — нельзя не упомянуть о том, что на много миль вокруг о музее Бакстера шла слава, и нередко, когда он бывал в настроении, а у меня выдавался свободный часок, он показывал мне осколки сосудов и разную другую дребедень, которая, по его расчетам, относилась ко временам древних римлян. Впрочем, вы в этом куда более сведущи, чем я, мистер Генри; я просто веду к тому, что мне было известно о его способностях и о том, как интересно он умел рассказывать, но кое-что в нем было не так — дело в том, что никто не мог припомнить, чтобы он появлялся в церкви или в часовне во время службы. Об этом поговаривали. Наш пастор лишь однажды зашел к нему в дом. «Не спрашивайте, что он мне сказал», — это все, что удалось затем от него услышать. А чем он занимался по ночам, особенно в это время года? Рабочие без конца встречали его в конце дня; он проходил мимо, не говоря ни слова; они утверждали, что у него был взгляд человека, сбежавшего из психушки. Белки глаз казались совершенно круглыми. Рабочие заметили, что в руках он постоянно держал корзину для рыбы и всегда шел одной и той же дорогой. Ходили слухи, что он занимается какими-то делами, причем не самыми чистыми — именно это и аукнулось вам сегодня в семь вечера, сэр.
Ну вот, однажды, в такой же вечер, как сегодня, мистер Бакстер закрыл свою лавку, и работавшей у него старушке было приказано больше не беспокоить; зная, что он ничего не говорит напрасно, она предпочла послушаться. Случилось так, что в один прекрасный день около трех часов по полудни в закрытом, как я уже сказал, доме вдруг началась суматоха, из окон повалил дым и раздались крики Бакстера, словно тот бился в агонии. Его сосед бросился на помощь и выбил дверь; подоспели другие люди. Сосед рассказывал, что никогда в жизни не чувствовал такого жуткого запаха, который стоял в кухне. Похоже, Бакстер варил что-то в чугунке и опрокинул его себе на ногу. Старик валялся по полу, стараясь не кричать, но это было выше его сил, и когда внутрь ворвался народ, все увидели такое, что не приведи Господь; удивительно, что у него на языке вскочило меньше волдырей, чем на ноге. В общем, его подняли, положили в кресло и бросились за врачом; кто-то хотел поднять чугунок, но тут Бакстер завопил, чтобы ничего не трогали. Тот человек не стал с ним спорить; причем он не заметил, чтобы в чугунке было что-нибудь, кроме нескольких бурых косточек. Потом кто-то сказал: «Доктор Лоуренс будет через минуту, мистер Бакстер; он приведет вас в чувство». Тут Бакстер опять как начнет разоряться. Отнесите его наверх, в комнату, он не хочет, чтобы пришел доктор и увидел весь этот беспорядок — закройте это чем-нибудь все равно чем — возьмите скатерть из гостиной… в общем, так они и сделали. Наверное, в чугунке была какая-то отрава, поскольку прошло целых два месяца, прежде чем Бакстер поднялся на ноги. Простите, мистер Генри, вы хотите что-то сказать?
— Да, хочу, — отозвался сквайр. — Непонятно, почему вы раньше мне об этом не говорили. Вообще-то я помню, как Лоуренс упоминал о посещении Бакстера. Он говорил, что это был странный субъект. Однажды, придя к нему в комнату, Лоуренс взял небольшую маску из черного бархата, надел ее шутки ради и решил взглянуть на себя в зеркало. Не успел он как следует себя рассмотреть, как старик Бакстер, лежа в постели, заорал: «Снимите, вы что, спятили? Хотите заглянуть в глаза мертвецу?» Доктор настолько напугался, что тут же снял маску и спросил у Бакстера, что все это значит. Бакстер требовал, чтобы он отдал маску, говорил, что человек, у которого он ее купил, был мертв, и нес прочую ересь. По словам Лоуренса, возвращая маску, он почувствовал, что сделана она из куска черепа. Он рассказывал мне, что на распродаже вещей Бакстера купил дистилляционный аппарат, но так и не смог им воспользоваться: внутри него все мутнело, сколько он его ни чистил. Ладно, продолжайте, Паттен.
— Да, мистер Генри, я почти закончил, да и пора мне, а то прислуга в столовой подумает невесть что. История с ожогом произошла за несколько лет до того, как мистер Бакстер отправился в мир иной; после того случая он поправился и продолжал себя вести в том же духе. Одной из последних придуманных им вещиц был как раз бинокль, который вы брали с собой вчера вечером. С корпусом он возился довольно долго, раздобыл линзы, но чтобы довести дело до конца, чего-то не хватало, уж не знаю, чего; однажды я взял корпус в руки и говорю: «Мистер Бакстер, почему вы никак это не закончите?» А он отвечает: «Когда закончу, ты непременно об этом услышишь; наполню, запечатаю, и попробуй найди другой такой». На это он замолчал, а я спрашиваю: «Почему, мистер Бакстер, вы говорите так, будто это бутылка вина? Зачем бинокль наполнять и запечатывать?» «Я сказал наполню и запечатаю? — переспросил он. — Ну, это просто к слову пришлось». Затем наступило то же время года, что и сейчас; однажды погожим вечером, возвращаясь домой, я проходил мимо его лавки; он стоял на ступенях, вид у него был довольный, и он обратился ко мне: «Ну вот, дело сделано, мое лучшее произведение готово, завтра покажу». «Как, вы закончили бинокль? — спросил я. Можно взглянуть?» «Нет, — ответил он, я уже спрятал его у себя под подушкой, а за просмотр надо будет платить, ясно?» И это, господа, были последние слова, которые я слышал от этого человека.
