Вот такие мысли занимали меня, когда, обернувшись, я увидела вовсе не лыбящихся вахтенных, а другого члена команды — юнгу по имени Каликсто, исполнявшего также обязанности стюарда. Кэл, как все его называли, днем принес мне немного еды на обед. Не знаю, сделал он это по собственному почину или его послал капитан; так или иначе, я чувствовала себя признательной, хотя он угостил меня всего лишь тушеной говядиной с овощами и хлебом, не сдобренной специями, — это блюдо популярно среди английских моряков, называющих его «лобскаус». И вот теперь юнга вновь шел ко мне, держа в руках горшок-дымовуху и множество сеток. Сначала я решила, что эти сетки он хочет забросить в реку в надежде выловить что-нибудь на завтрак. Некоторые рыбы — как и люди — всплывают со дна только с наступлением темноты; однако между первыми и вторыми есть немалая разница: такую рыбу можно поймать, а таких людей следует тщательно обходить стороной.
Однако я ошиблась — Кэл подошел к тому месту, где я сидела. И если в первый раз, когда я его увидела, заходящее солнце окатило его золотистым светом, то теперь свет луны, пробивающийся сквозь редкие кроны деревьев, высеребрил его.
Как и прежде, этот светловолосый парнишка лет шестнадцати, выросший в море, не промолвил ни слова. Вместо этого он сразу взялся за дело. В тусклом свете луны и неярких отблесках колеблющегося пламени жаровен я наблюдала за ним с удивлением, вскоре уступившим место восхищению. Потом восторг сменился благодарностью — такой же глубокой, как окружившая нас темнота.
Нет, Кэл не собирался ловить рыбу. И вовсе не рыболовный невод он держал в руках. Ячейки сеток имели во много раз более мелкий размер. Должно быть, это был муслин. Отрез был квадратный, с одной стороны к его краю была пришита тяжелая жердь, к трем остальным сторонам прикреплены бечевки. Эту конструкцию Кэл быстро привязал к укосине, а также к вантам и к шлюп-балке, и в конце концов сетка оказалась натянута над палубой наподобие палатки — этакое треугольное убежище от жалящих кровососов. Все было проделано так быстро, что напоминало некое цирковое выступление, и я едва успевала следить за действиями моего спасителя. Затем Каликсто исчез — так же быстро, как появился. Я застыла в немом изумлении. Через миг он вернулся и на сей раз принес мне постель. Конечно, жалкую, но все же постель. Матрац он положил прямо на палубу. Потом тщательно подоткнул под него края сетки — кроме одной стороны. В этом месте он приподнял сетку и с галантной улыбкой жестом предложил мне залезть под этот странный полог. Я не знала, что и сказать, не знала, что сделать. Слова благодарности застыли на моих губах. Но юнга нетерпеливо кивнул мне, а поскольку он и сам почесывался, я решила больше ни на секунду не подвергать его страданиям. Я проскользнула, как уточка, под его поднятой рукой — так ловко, словно укосина, на которой крепилась конструкция, была накренившимся шестом, вокруг которого в майский день в Англии устраивают танцы, а юнга — одним из кавалеров. При этом я, кажется, позволила мужской маске слететь с моего лица, но если это и произошло, я быстро ее подхватила, водворила на место и поблагодарила юнгу — уже из убежища. Порывшись в кармане, я нашла монету. В тот вечер я считала, что парень рассчитывал именно на нее, а стало быть, ничем не отличался от других окружавших меня в Америке людей, оказывавших услуги в надежде на вознаграждение. Как бы там ни было, юнга отверг деньги, не проронив ни слова.
Он тщательно подоткнул сетку и выпрямился. Я пристально посмотрела на него снизу вверх. Я просто уставилась на него, как в последний раз. Конечно, он не заметил, что я пристально на него смотрю, потому что с некоторых пор я постоянно носила очки с синими стеклами. Очки скрывали мои глаза, сильно менявшиеся по мере увеличения чародейской силы и постоянно, независимо от моего настроения или желания, показывавшие l'oeil de crapaud — жабий глаз, тайный знак истинной ведьмы, своего рода сестринскую эмблему. Он так называется, потому что черный кружок зрачка изменял форму, принимая очертания жабьей лапки с широко расставленными пальцами. Так вот, я буквально уставилась на юнгу. В чем дело? Думала ли я, что он поплывет со мной на «Афее»? Что он воспарит в небеса, станет ангелом не только по виду, но и по сути? Увы, через мгновение я видела лишь его спину — он быстро повернулся и пошел прочь, растворяясь в темноте. Я могла бы снова попробовать отблагодарить его. Могла бы пожелать ему доброй ночи или проститься. Но слова замерли у меня на языке. Он ушел, а я легла на спину и стала смотреть в небо. Кажется, я еще долго разговаривала вслух, не то с деревьями, не то со звездами и луной. Я так и уснула в этой позе, не зная старой морской приметы: уснуть на палубе лицом к луне значит навлечь беду.
Вот уж что верно, то верно.
Когда девическим стыдом
Румянец тот зажжен,
Сойдет он вмиг.
Эдгар Аллан По. Песня (Перевод H. Вольпин)
Когда шлюп «Эсперанса» покинул устье реки и вышел в море, у команды работы прибавилось, и у юнги в том числе. То и дело можно было услышать, как матросы — правда, за исключением юнги — проклинали шлюп на все лады, употребляя при этом местоимение «она», как заведено среди моряков. Они осыпали ее самыми грязными ругательствами, словно она была какой-то морской шлюхой, желанной и презираемой. Но то, что они делали, находилось в резком противоречии со смачными эпитетами, которыми они ее награждали: они обращались со своим судном с нежностью и заботой. Она же, в свою очередь, обеспечивала безопасное плавание по морю до самого порта Саванны.
Покой покидал меня по мере того, как «Эсперанса» шла все дальше и дальше под развернутыми парусами. Я испытывала нечто вроде стыда, когда видела, как упорно трудится команда. Нужно сказать, что мне и прежде доводилось бывать на борту корабля, но я так и не приобрела навыков управления парусами. Мое место было в трюме, а не на палубе; для судна я оставалась таким же балластом, как многотонный груз сосновых досок.
Шел второй или третий день путешествия, когда я решила все-таки предложить свои услуги (можете себе представить) нашему капитану. Должно же было найтись для меня хоть какое-то дело — ростом я не уступала ни одному из матросов, и сил мне было не занимать. Мои сестры-ведьмы сказали бы, что я очень сильная, но я, конечно, имею в виду совсем другое. Разве я могла работать на судне с помощью своего ремесла? Разумеется, нет. Я представляла себе, как спрошу: «Не могла бы я стоять вахту? Может, я надраю что-нибудь?» На морском языке «надраить» значит удалить с металлических частей пятна ржавчины, возникающие под воздействием соли, воды и сырого воздуха. Такая чистка на корабле имеет большое значение.
