Я повернулся к ней спиной, подошёл к своей кровати и начал раздеваться.
— Помочь вам? — послышалось за моей спиной.
— Нет, я военный и привык обходиться без посторонней помощи.
С этими словами я лёг. Сквозь тюлевый полог я видел, как мой мнимый паж устроился в углу на потёртой циновке, которую он нашёл в чулане. Усевшись на ней, он разделся, завернулся в один из моих плащей, лежавший на стуле, погасил свечу, и на этом сцена временно закончилась. Впрочем вскоре она возобновилась — на этот раз в моей постели, где я не мог найти себе покоя. Лицо пажа мерещилось мне повсюду — на пологе кровати, на её столбах я видел только его. Тщетно пытался я связать с этим прелестным образом воспоминание об отвратительном призраке, явившемся мне в пещере; его безобразие лишь ещё более оттеняло прелесть этого нового видения.
Мелодичное пение, услышанное мною под сводами пещеры, восхитительный голос, речь, казалось, дышавшая такой искренностью, всё ещё звучали в моей душе, вызывая в ней неизъяснимый трепет.
— О, Бьондетта, — говорил я себе, — если бы ты не была фантастическим существом! если бы ты не была этим безобразным верблюдом! Но что это? Какому чувству я дал увлечь себя? Я сумел победить свой страх — надо вырвать из сердца и более опасное чувство. Какие радости оно сулит мне? И разве не будет оно вечно носить на себе печать своего происхождения? Пламя этих взглядов, таких трогательных и нежных, — смертельная отрава; эти румяные, свежие, прелестно очерченные уста, кажущиеся такими наивными, раскрываются, лишь для того чтобы произнести лживые слова. Это сердце если только это действительно сердце — согрето одной лишь изменой.
Пока я предавался этим размышлениям, вызванным волновавшими меня чувствами, луна, высоко стоявшая в безоблачном небе, лила в комнату свой свет сквозь три широких окна. Я беспокойно метался в постели. Кровать моя была не из новых, она не выдержала, и три доски, поддерживавшие тюфяк, с грохотом упали на пол.
Бьондетта вскочила, подбежала ко мне и спросила испуганным голосом:
— Что с вами случилось, дон Альвар?
Несмотря на своё падение, я всё время не спускал с неё глаз, и видел, как она встала и подбежала ко мне: на ней была коротенькая рубашка, какую носят пажи, и лунный свет, скользнувший по её бедру, когда она пробегала по комнате, казалось, засиял ещё ярче. Сломанная кровать ничуть не беспокоила меня — это означало лишь, что мне будет не так удобно спать; гораздо больше взволновало меня то, что я вдруг очутился в объятиях Бьондетты.
— Со мной ничего не случилось, — отвечал я. — Вернитесь к себе. Вы бегаете по полу босиком, вы можете простудиться. Уходите.
— Но вам плохо… — Да, в данную минуту из-за вас. Вернитесь на своё место или, если вы обязательно хотите остаться у меня и возле меня, я велю вам отправиться в угол, где полно паутины. — Не дожидаясь конца этой угрозы, она улеглась на свою циновку, тихонько всхлипывая.
Ночь подходила к концу, и усталость взяла своё — я ненадолго забылся сном. Когда я проснулся, было уже светло. Легко догадаться, куда я устремил взгляд: я искал глазами своего пажа.
Он сидел на низенькой скамеечке, совсем одетый, если не считать камзола; распущенные волосы ниспадали до земли, покрывая мягкими, естественно вьющимися локонами спину, плечи и даже лицо.
За неимением гребня, он расчесывал их пальцами. Никогда ещё гребень более ослепительной белизны не погружался в такую густую чащу пепельно-белокурых волос; тонкость их не уступала прочим совершенствам. Заметив по лёгкому движению, что я проснулся, она раздвинула руками кудри, скрывавшие лицо. Вообразите весеннюю зарю, появляющуюся из утреннего тумана, с её росой, свежестью и благоуханиями.
— Возьмите гребень, Бьондетта, — сказал я, — он лежит в ящике стола. Она повиновалась. Вскоре волосы её были изящно и искусно убраны и связаны лентой. Она взяла камзол и, закончив свой туалет, вновь уселась на скамеечку с встревоженным и смущённым видом, невольно вызывавшим живое сочувствие.
«Если мне придётся в течение дня видеть тысячу картин, одна соблазнительнее другой, — подумал я, — мне не устоять. Попытаемся по возможности ускорить развязку».
— Утро наступило, Бьондетта, — обратился я к ней. — Приличия соблюдены. Вы можете выйти отсюда, не опасаясь насмешек…
— Теперь я выше подобных страхов, — отвечала она, — но ваши и мои интересы внушают мне гораздо более серьёзные опасения. Они не позволяют мне расстаться с вами.
— Угодно вам будет объясниться? — воскликнул я.
— Сейчас, Альвар. Ваша молодость и неосторожность заставляют вас закрывать глаза на опасности, которые нависли над нами по нашей собственной вине. Едва увидев вас под сводами пещеры, увидев ваше мужество и присутствие духа перед лицом ужасного призрака, я почувствовала к вам влечение. Я сказала себе: «Если для того, чтобы достигнуть счастья, нужно соединиться со смертным, я готова принять телесную оболочку. Час настал вот герой, достойный меня. Пусть негодуют презренные соперники, которыми я пожертвую ради него. Пусть я навлеку на себя их ненависть и месть. Что за беда? Если Альвар меня полюбит, если я соединюсь с ним, нам будут подвластны и они, и вся природа». Остальное вы видели сами. Но вот каковы последствия: зависть, ревность, досада, бешенство готовят мне самую жестокую кару, какая только может угрожать такого рода существу, падшему вследствие своего выбора; вы один можете защитить меня от этого. Едва забрезжит день, как доносчики поспешат сообщить хорошо известному вам судилищу о том, что вы некромант[4]. Не пройдёт и часа…
— Постой, — воскликнул я, закрыв лицо руками, — ты самый ловкий, самый бесстыдный из обманщиков. Ты говоришь о любви, ты являешь собой её живое воплощение и вместе с тем отравляешь самую мысль о ней… Я запрещаю тебе произнести хотя бы одно слово о любви. Дай мне успокоиться, если возможно, чтобы принять какое-нибудь решение. Если мне суждено попасть в руки инквизиции, в данную минуту я не колеблюсь в выборе между нею и тобой. Но если ты поможешь мне выпутаться из этого положения, к чему это меня обяжет? Смогу ли я расстаться с тобой, когда захочу? Я требую от тебя ясного и точного ответа…
— Чтобы расстаться со мной, Альвар, достаточно будет одного лишь усилия вашей воли: я даже сожалею, что моя покорность будет вынужденной. Если вы и впредь не захотите признать моего усердия, это с вашей стороны будет безрассудством и неблагодарностью…
— Я не верю ничему, я знаю лишь одно — мне нужно уехать. Сейчас я разбужу моего слугу, пусть он раздобудет мне денег, сходит на почтовую станцию. Я отправлюсь в Венецию, к Бентинелли, банкиру моей матери.
