Елена Блонди - Хаидэ

Фития тихонько засмеялась.

— А потом Эния захлопала глазами, заговорила, мне и не понять что, на своем языке. Поднатужилась. И выпала девочка прямо мне в руки. На солнце. Я ее держу у груди, а сама рукой шарю позади себя, где же нож, ой думаю, тупая твоя голова, нянька, чем отсечь пуповину. Чтоб не класть ребенка на каленую землю, думаю, сейчас перегрызу зубами. А он, нож, будто сам мне в руку прыгнул. Открыла маленькая глаза и как закричит, сердито и звонко. А в ротике солнышко, как у пойманной рыбки, светит туда, до самого горла. Так вот с солнцем с тех пор и живет, и сама как солнце. Ты ее береги, жрец. Сейчас-то я не всегда могу с ней, видишь, она в делах все дни. Когда я тут остаюсь, ты береги.

— Я сберегу.

От большого костра донеслись возгласы и стихли. Послышались в темноте шаги, заглушаемые ором лягушек, что хороводили свадьбы по крошечным бочагам на краю лагеря. Свет упал сначала на ноги и подол куртки, осветил руки, держащие накрытую миску. Хаидэ подошла, медленно села, придерживая рукой живот, вытянула одну ногу и, сунув Техути теплую миску, взялась рукой за согнутое колено.

— Поешь, мясо тебе.

Он замер, уставившись на миску. Сидящая рядом беременная женщина, это о ней рассказала старуха…Девочка с открытым маленьким ртом, полным солнечного света. Она принесла ему мясо. Как мужу. Швырнуть бы эту миску, чтоб упал в костер котелок, схватить ее в охапку и убежать. Туда, где нет важных старейшин, сухого хитроглазого шамана, хмельного Теренция, пишущего ей короткие письма. Чтоб никого, и чтоб она приходила и протягивала ему, с женской заботой, будто само собой разумеющееся… Поешь… потому что так должна поступать женщина со своим мужчиной. Только так.

Что же она делает с ним? И как? Ведь не пляшет, извиваясь и блестя глазами под накрашенными веками, не показывает бедра, обводя их змеиными движениями тонких рук. Сидит, усталая, с горой живота, в котором чужой ребенок, и даже не смотрит на него, погруженная в заботы племени. Но и не думая о нем, крепко держит в маленьком кулаке его сердце. А он — беззащитен.

Техути вытащил кусок, истекающий жиром, откусил, поставив миску на колени. Ахатта ходила за спиной, зевая, собирала какие-то мелочи, спорила с Хаидэ вполголоса, убеждая взять то и это. Та отмахивалась и, наконец, рассердилась.

— Жужжите, как мухи по осени! На рассвете туда, к ночи вернемся. Потом к утру соберем лагерь и двинемся к дальней границе, там скоро пройдут еще караваны. Там и встанем надолго.

— Нет, — решительно сказал Ахатта, прижимая к груди связку ремней, — пока не родишь, никуда не двинемся. Съездим за парнями, и тут будем ждать!

— Ты забыла, кто вождь? Ахи…

— Не забыла! Но я сказала!

Хаидэ посмотрела на Фитию. Потом на Техути. Махнула рукой.

— Вот и заговор. И кто? Самые любимые! Идите спать.

Ахатта исчезла в темноте, и сразу оттуда послышался тихой говор Убога, поджидавшего ее. Фития забралась в палатку, открыв полог, чтоб видеть сидящих у костра, поворочалась и заснула, посвистывая носом.

А Техути сидел, доедая мясо, думал. Старая нянька будет добра, а потом он купит ее еще чем-то, лучше всего — заботой о княгине. Она привыкнет к нему. Хаидэ родит, и, мальчика или девочку — заберет Теренций, ведь ребенок обещан ему клятвой. Ахатта… Она постоянно с бродягой и становится все мягче и разумнее. Ее завоевать просто. Не слишком умна, Техути сумеет найти нужные слова и поступки, чтоб поняла — он не враг. Есть еще старая Цез, но та не вмешивается в их жизнь, сама по себе. Уходит на весь день в степь, собирать травы. Или подолгу живет в стойбище шаманов.

Враг у него пока что только один. И бороться с ним труднее всего, потому что он в сердце княгини. Только она слышит его и говорит с ним. А значит, придется сражаться за свою любовь вслепую.

Техути искоса посмотрел на короткий нос с горбинкой и круглый подбородок, пряди волос, свитые в две растрепавшиеся косы. Он все делает верно. Каждый должен биться за свою любовь, и он честен, не совершает подлостей, просто обдумывает все шаги. А когда невозможно обдумать, все равно делает еще шаг, главное — в нужном ему направлении. Вот как сейчас…

— Ты слышишь его? — тихо спросил он погруженную в мысли княгиню, — говоришь с ним?

Она, не отрывая глаз от огня, качнула головой.

— Нет. Я не могу слышать его и говорить. После той ночи в норе у Патаххи и времени, когда я лежала в болезни. Если позову, его найдут. Если он позовет — отыщут меня.

— Все будет хорошо, Хаи.

Он обнял ее за плечи и прижал к себе.

— Я обещаю тебе, сильная, все будет так, как должно ему быть. Иди спать, Хаидэ, тебе надо отдохнуть.

— А ты? Ты пойдешь к себе в палатку? — в голосе прозвучало нежелание отпускать, и он затаил дыхание, чтоб не показать своей радости.

— Хочешь, я посижу у костра. До утра.

— Нет-нет, тебе тоже надо поспать.

Снова в голосе послышалась теплая забота, будто она солнце, а он трава под мягкими лучами. И это сладко согрело его.

Техути встал и, поклонившись, шагнул в темноту, туда, где вместо костра светила с черного неба холодная белая луна. Лила тонкие лучи, не дающие тепла, только голубоватый свет…

Лагерь спал, потому что отдых, если была такая возможность, нужно использовать в полную меру. Женщины, наготовив еды и уже увязав походный скарб, все, кроме самого необходимого, забрались в маленькие палатки, к детям. В некоторых палатках их ждали мужья, отпущенные на день-другой отдыха. Техути шел мимо тихой возни и шепотов, зная, скоро и они смолкнут. Заснут, не размыкая объятий, потому что каждого могут убить или отослать в наем, и может быть эта ночь — последняя вместе.

Шел, мягко ступая, смотрел на черные спины холмов, где — он знал, стоят на страже дозорные, вернее, лежат, слитые с древними камнями, безмолвные, как степные ящерицы и такие же быстрые, если на то будет нужда. Удивительный народ. Мало вещей, мало одежды, еще меньше ссор и драк, и вот эта быстрая ночная любовь, постоянная, как утоление голода, даже впрок, если надо. Как удивлялся он поначалу и однажды спросил Хаидэ об этом. Где же страсть, спрашивал он, где желание, которое то приходит, то уходит, где мужчины, что отворачиваются от жен, потому что сегодня был плох день и плохие пришли думы. И где женские капризы и упреки? Выслушав, Хаидэ ответила:

— У нас двое никогда не двое, советник. Третья с ними всегда — смерть. Разве можно что-то оставлять на утро, если ночью она может забрать любимого? И тогда ждать своей смерти, чтоб соединиться за снеговым перевалом. А женская кровь горяча…

Он не мог не думать об этом. Женская кровь горяча. Как просто сказала она, дочь своего племени, о главном. А в его голове эта готовность любить без отказа смыкалась с тем, что было известно ему по прежней жизни, в котрой безотказность приходила от принуждения. И это мучительно волновало его. Все горести волнения и бедки дочерей богатых селян и крепких горожан казались пустячными по сравнению с жизнью женщин степного племени. Каково это, если такая, вольная и сильная, свободная по сути своей, она твоя — и безотказна, послушна. Послушна даже и не тебе, а разуму, что говорит — нельзя ждать, нельзя полнить жизнь капризами, пока она еще не превратилась в смерть. Это будто самки песчаных кошек вдруг опустят вздыбленную на загривках шерсть и, клоня прекрасные морды, сами пойдут в дворцовую загородку, отдавая себя в руки суровым сторожам.