— Милые дамы, немножко внимания! Речь, которую вы услышите, будет совсем короткой и не отвлечет нас надолго от собственно цели моего визита. Повинуясь воле врача, сестры неверными шагами вернулись к составленным кругом стульям и образовали вокруг него кольцо из оцепеневших тел. По мановению его руки голые оштукатуренные стены потемнели и задрожали, как будто краски, погребенные под слоем побелки, ожили и теперь пытались разорвать стеснявшие их оковы. По штукатурке побежали трещины, и между отваливающимися кусками проступили картины веселья и наслаждения, которыми в давно позабытые времена была украшена эта зала. Нагие, улыбающиеся женщины повернули головки и с любопытством глядели на обреченных, злорадные путти указывали на них пухлыми пальчиками, а пьяные сатиры, оставив бедра вакханок, размахивали золотыми кубками. Веселый смех прорвался сквозь музыку инструментов, и вытесненный некогда духом аскетизма мир низвергнулся лавиной ароматов, красок и звуков.
— Мы приветствуем тебя, Сен-Симон! — загремели потолок и стены.
— Я приказываю вам спуститься!
— Мы идем, мы идем!
Простодушная чувственная радость, воплощенная в фигурах Адама и Евы, охраняющих врата этого дома, достигла здесь расцвета, и великолепие ее греховной прелести, казалось, отвергало лицемерие райской наивности у входа. Чувственная радость в сотне обличий плотным кольцом окружила несчастных монахинь; живописные группы застыли, переплетясь в картинных позах, как будто ожидали условного знака, чтобы взлететь, а распустившиеся гирлянды цветочных орнаментов свободно свисали с потолка между буйной плотью. Посреди этого неистового хоровода сестры сидели, словно кружок мертвецов, и только глаза их еще блестели от страха. Тем временем лже-Эузебиус Хофмайер отряхнул с манишки крупинки нюхательного табака и, прервав зловещие манипуляции, которые, с обезьяньими ужимками пародируя действия врача, производил над вытянувшейся шеей сестры Теклы, начал, словно адвокат, зачитывающий прошение в суде, сопровождая свою речь сверканием железных когтей и лязгом пилообразных челюстей:
— Сударыни, преподобная матушка, и вы, досточтимые сестры! Ваши старания помогли мне освободить это любезное общество, которое только что приветствовало меня, назвав по имени. Памятуя о моем надгробии, вы, должно быть, несколько удивлены, найдя вашего покорного слугу в добром здравии и превосходном расположении духа. Дело в том, что я неплохо приспособился к тому, что мои друзья эскулапы именуют Смертью. Взамен за маленькие услуги с моей стороны эта дама любезно поставляет мне лучшие блюда со своего стола и даже наделила известной властью над пограничными областями земного мира. Вы спрашиваете себя, сударыни, каким образом я распространил эту власть на вас? По праву, сделавшему меня господином надо всеми мертвецами по эту сторону разложения, над теми, кто, не ведая ее, живой, отрекся от жизни! "Эвоэ, эвоэ!" — подхватил неистовый хор, и монахини еще больше поникли на своих стульях, как будто их оставила последняя капля надежды. "Сен-Симон! Сен-Симон!" — гремел ликующий шквал, точно удары кнута, обрушивая яростные слова на тела обреченных. Чудовищная оргия нарисованной жизни захлестнула живых мертвецов. Нагая плоть, бесстыдная и обольстительная в своем жестоком сладострастии, наступала боевыми рядами. Но повелительный жест отогнал их назад. "Здесь я господин, и это мой праздник. Тот же из вас, кто не желает удовольствоваться простым созерцанием, вернется обратно на стену!" Затем он поклонился кружку оцепеневших женщин, казалось, упиваясь их страхом, и продолжал, подражая манере Эузебиуса Хофмайера:
— А теперь, любезные сестры, с вашего позволения и уступая настоянию почтенной Базилии, я приступлю к столь необходимому и на сей раз действительно основательному кровопусканию.
Он выпустил Теклу, чья голова с закрытыми глазами поникла на чудовищно удлинившейся и продырявленной, словно флейта, шее, и, переступив через ее повалившееся тело, шагнул к настоятельнице. Три изящных танцующих шажка вперед, затем один назад и снова вперед — пока, отвесив учтивый поклон, он не впился ей в плечи своими железными когтями, в то время как неистовый хор с чашами и тамбуринами гремел, ревел и сплетался в жадных объятиях, пытаясь поймать своими нарисованными ртами струи живительной крови.
* * *
Узкая улочка перед фигурами Адама и Евы была охвачена непривычным смятением. Из монастыря доносился шум, беспорядочные крики и — вещь неслыханная — отчетливый звон соударяющихся чаш. Сапожник и собака подняли головы и посмотрели друг на друга. В этих странных звуках было что-то грозное, пугающее, и собака, поджав хвост, юркнула в подворотню, а вокруг сапожника и булочника начала собираться толпа. В гомоне зевак, теснящихся перед монастырскими воротами, смешались страх и любопытство, смех и тревога.
— Не иначе, как сестры сражаются с Дьяволом, — заметил досужий остряк.
— И они себя в обиду не дают — вы только послушайте! — добавил другой с лицом святоши.
Охваченная волнением толпа бурлила и кипела, грозя разлиться во всю ширину улицы, а в центре какой-то человек кричал и отчаянно размахивал руками. Сапожник с недоумением уставился на него; он не мог понять, как доктор Эузебиус Хофмайер, который совершенно точно не выходил из монастыря, очутился здесь да еще в таком виде — парик перекошен и съехал набок, в кулаке зажата трость. Доктор что-то кричал, указывая на ворота, однако в суматохе никто не обращал на него внимания. Под деревьями каменного Рая улыбались Адам и Ева, но не прежней улыбкой застывшего безразличия, теперь их смех казался исполненным какого-то зловещего знания, как смех адептов мистерии, в которой Жизнь и Смерть — не более чем персонажи комедии масок. Между тем возбуждение толпы достигло предела, и, подобно волне, она хлынула к воротам, но когда створки их широко распахнулись, зеваки отпрянули назад, разбившись на кучки. Казалось, будто дом открыл рот, готовый поделиться своей тайной, из дверей вышел господин в шлафроке и не спеша зашагал по улице, на ходу кивая собравшимся. На его голом черепе зигзагами намечались швы между костями, сморщенные губы оттопырились, обнажив острые блестящие зубы, а кисточки цветастого халата волочились в пыли, оставляя влажные красные борозды на выщербленных плитах мостовой. Сверху равнодушно светило полуденное солнце. Никто не осмелился издать ни звука — только под халатом незнакомца ехидно кряхтел проржавевший часовой механизм.
Когда он исчез, толпа собралась с духом, тесня и толкая друг друга, люди хлынули в узкий проход, и вскоре группа во главе с доктором Хофмайером ворвалась в трапезную. Там кружком сидели сестры, все еще удерживаемые невидимой центральной точкой, съежившиеся на своих стульях — словно пустые оболочки их былой телесности, узлы кожи и платьев. Нигде не было ни следа крови. Стены трапезной странным образом изменились: вместо однообразной белой штукатурки их покрывали красочные сцены безудержного веселья, вакхического упоения, исступления чувств, изображенные смелой кистью на фоне сияющих, залитых солнцем пейзажей. Но образ Спасителя невидящими глазами все еще смотрел на кружок мертвых монахинь. В его лицо, шею и грудь вонзилось множество маленьких ножичков, игл и ланцетов, и доктор Эузебиус, поразившись страшному искажению черт изуродованного лика, увидел, что ранее плотно сжатый рот теперь был широко раскрыт, словно для крика ужаса.
