— О, ja! Эту ночь мы успеем. Вот. Слюшайте.
Федор Андреевич приподнялся, подбил себе под бок подушку и облокотился на руку, а старик медленным, ровным голосом, без малейшей интонации, начал свой удивительный рассказ, довольно сбивчиво, но все-таки настолько ясно, что сущность его можно было усвоить.
— Это странный дель, — заговорил он: — и ви может не веряйть, но я буду доказывайть вам и дам такой талисман. Да! Ви может себе карьер делайть и будете для всякий особ ошень приятный господин. Да!
— В чем же дело? — перебил его Федор Андреевич.
— Дель? Большой дель! Я биль у мой дядя, Густава Пфейфер, в аптек, и я много ушился, а потом занимался тайной наукой, и у меня била книг. О, какой книг! Я ее шитал и звал Мефистофель, и он мог все делайть: элексир делайть, помад, красок. Все!.. И биль еще аптекарь. Карл Иваныч Шельм. О, настоящий Шельм! Да! и у дяди била Эмма, дочь, фрейлейн Эмма..
В комнате пронесся протяжный вздох.
— Вы любили ее? — спросил Федор Андреевич.
— О, ja! Я даваль за нее душу и хотел жениться и дядя даваль с ней аптек и говорил: «я отдыхать буду!» Только, он говорил, что надо что-нибудь изобретайть такое… и я думаль, много думаль, и говориль Шельм. Он говориль: «я твой друг!» и я вериль! Я говорил ему про тайный наук, про свой книг, и он говориль: «Фридрих, мужайсь!», и я мужалсь. Да! Я доставал себе слюн сатаны. Да. И делал кристаль!
— Что? — изумился Федор Андреевич.
— Слюн от шорт. Мефистофель! — ровным голосом ответил старик. — Когда на земле бывайть ошень худой шеловек, канайль, и ему удивляйтся даже шорт, он плюет ему в глаза. Тьфу! И тогда тот делайтся gross канайль! Он видеть все души, как в зеркал, и делайть, чтобы бить приятным. Тот любит лесть, и канайль ему льстит; тот любит, чтобы всех ругайть, и канайль всех ругайть, и тогда нравится и идет. Выше, выше! Генерал! Такие есть. Много! Им шорт в глаза плевал. Тьфу…
— И вы?..
— Вот, — ответил старик: — я читаль свой книг и узналь, как можно удивить шорт, и он плевал. Я собирал и делал большой кристаль и потом хотел толочь в ступке и продавайть. И всякий, кто хочет быть канайль и делать карьер, покупайть и видит шеловека насквозь и делайть все, что нравится. Да!.. И я биль рад и бросился на шей Шельм и кричал: «милый Карл, я достал слюн сатаны, шорт!» И он целоваль меня, и ми оба плакаль и пили пиво. И я утром хотел идти говорить дяде и брать за собой Эмму и сиял. И пришел Карл и кричаль: «отдай кристаль!» а я спрятал кристаль. И он меня убиль и положиль в стен и замазаль. Да!
В комнате опять пронесся вздох.
— И вы в стене? — испуганно спросил Федор Андреевич.
— Ja! в стене! 16 лет! и все на ногах. Я в землю хочу, лечь! Он досталь мой книг и шитал ее и заговорил меня, а потом женился на Эмме и теперь нет Пфейфер, а есть Шельм. Аптек Шельм!
— И он взял кристалл?
Что-то вроде смеха послышалось со стороны старика.
— О, нет! Я догадалсь и заговариваль. Кристаль лежить, а Шельм его ищет. Он приходить каждый ночь и шарит везде.
— Приходит? Куда?
— Здесь! Он идет, потом — пфа! Делается таракан и ищет! Везде ищет! До полночи ищет, а потом — пфа! Снова Шельм и идет в аптек. 16 лет ищет! Ви мне теперь будьте помогайть, а я вам кристаль дам! Да! Ви будете карьер делайть!..
— Как же я могу помочь вам; я не знаю! — с чувством разочарования сказал Федор Андреевич.
— О, пустяк! Вовси пустяк! Легкий штук!
— Но как?
— Ви будете ловить…
— Я? Аптекаря?!
Федор Андреевич даже приподнялся в постели.
— Ну, ну! Только тогда, как он станет таракан. Пфа — и в коробочка!
Федор Андреевич кивнул.
— И потом что?
— Все! 12 часов, он не Шельм — и заговор нет! Я буду свободный! Кристаль у вас! Все!
— Но, ведь, вы… убитый?.. Мертвец! — с недоумением произнес Федор Андреевич.
— Я? нет. Дюша нет. Тело…
— А оно куда денется?
— Я уношу его и брошу…
И что-то вроде смеха послышалось в комнате.
За стеной раздался медлительный бой часов.
— Ловите таракан! Ловите! Кристаль ваш! — словно вздох пронеслось в воздухе, и опять вместо старичка образовалось бледное светящееся облако, которое медленно расплылось по комнате.
И едва он скрылся, как Федор Андреевич облегченно вздохнул, с недоумением обвел комнату взглядом, и все происшедшее показалось ему бредом.
Слюна сатаны, заклятие, два аптекаря, таракан, душа, убирающая тело…
Положим, постоянно толкуют об участии в наших судьбах таинственных сил. Какой-то почтенный иеромонах выпустил в свет книгу, в которой до всеобщего сведения доводит все проделки чертей и обстоятельно описывает все образы, какие они принимают для уловления душ; некий Карышев, постепенно сняв все оболочки с души, обнажил ее совершенно и, шаг за шагом, проследил все ее странствования по иным планетам, описав подробно ее времяпровождение; но все-таки…
И Федор Андреевич заснул с скептической улыбкой на губах.
Но скептицизм его скоро кончился.
Из ночи в ночь старик не давал ему покоя, справляясь об успехе его ловли, и каждый раз просиживал на стуле до урочных трех часов, оглашая комнату протяжными вздохами.
Это становилось тяжело, и однажды Федор Андреевич твердо решился приняться за ловлю. Укрепил же его в этом решении, главным образом, Яков Фомич Чрезсмыслов, которого он часто встречал на четверговых вечерах у Ивана Антоновича Хрипуна.
Яков Фомич Чрезсмыслов был довольно даровитый архитектор, но занимался не столько архитектурою, сколько спиритизмом. Он был знаком с Бутлеровым, Вагнером, Аксаковым, Прибытковым, находился в переписке с Круксом, Цельнером, присутствовал на сеансах с Юмом, Слэдом, Евзапией Палладино, со всеми медиумами, включительно до Самбора и Яна Гузика, и верил всему, включительно до гомеопатии.
Невысокого роста, полный, с мясистым лицом, на котором росла редкая щетинистая борода, щеки которого отвисали почти до плеч, а маленькие серые глаза прятались под угрюмо нависшими бровями по сторонам красного, изрытого оспою носа, — он походил на того странного духа, вызванного лампою Аладина, которого можно видеть на картинке в детском издании 1001 ночи.
Федор Андреевич чувствовал к нему всегда невольное почтение и, ввиду его близкого знакомства со всем таинственным, решился узнать его мнение относительно всего, происшедшего с ним.
Он улучил минуту, когда Чрезсмыслов, погруженный, быть может, в созерцание душ на планете Юпитере, одиноко сидел в углу хозяйского кабинета, и, подойдя к нему с своею открытой улыбкой, присел на соседнее кресло и заговорил с ним робким голосом ученика, жаждущего поучения от учителя.
— Простите, Яков Фомич; я может быть нарушил течение ваших мыслей, но мне хотелось бы узнать…
