алкоголя стала чуть менее насущной.
Свет бра, горевшего над его головой, вспыхнул яркой зеленовато-белой дугой, затрепетал и погас. Франц дернулся было, чтоб сесть, но смог лишь едва пошевелить пальцем. Воцарившаяся в комнате темнота начала заполняться формами, напоминавшими о колдовских «Черных картинах», переполненных страшными чудесами и поистине олимпийскими ужасами фресках, которыми оглохший к старости, оставшийся одиноким Гойя весьма своеобразно украшал свой дом. Поднятый палец наугад ткнул примерно в ту сторону, где должна была находиться скрытая во мраке звезда, нарисованная Фернандо, затем опустился. В горле зародился и тут же смолк тихий всхлип. Франц придвинулся вплотную к Любовнице Ученого, его пальцы коснулись ее лавкрафтовского плеча, думая о том, что, кроме нее, у него не было ни единого реального человека. Над ним беззвучно сомкнулись темнота и сон.
Время шло.
Францу снились кромешная тьма и белый шум: громкий, потрескивающий, хрустящий, как будто сминались бесконечные листы газетной бумаги, рвались одновременно десятки книг, а их жесткие обложки с треском раздирались, – в общем, бумажный пандемониум.
Но возможно, никакого шума вовсе и не было (не считая звука, с которым Время откашливалось, прочищая горло), потому что в следующий раз ему показалось, что он очень спокойно проснулся, находясь в двух комнатах сразу: в той, где жил наяву, и наложившейся на нее, приснившейся комнатой. Он пытался заставить их собраться воедино. Дейзи мирно лежала рядом. И он, и она были очень, очень счастливы. Минувшей ночью они беседовали, и все было так хорошо. Ее тонкие шелковистые сухие пальцы коснулись его щеки и шеи.
И тут на него холодным приливом чувств нахлынуло подозрение, что она мертва. Легкие прикосновения пальцев успокаивали – вот только казалось, что их многовато. Нет, Дейзи не мертва – она очень больна. Жива, но в «растительном» состоянии, милосердно усыпленная злокачественностью болезни. Это ужасно, но все равно лежать рядом с ней очень приятно. Как и Кэл, она еще молода, даже в этом состоянии полужизни-полусмерти. Ее пальцы – тонкие, шелковистые, сухие, сильные… Их много, и все они начинают крепко сжиматься… Это не пальцы, а жилистые черные виноградные лозы, укоренившиеся внутри ее черепа, в изобилии растущие из пещер глазных орбит, пышно вытекающие из треугольного отверстия между носовой и сошниковой костями, обвивающие усиками ее верхние зубы (какие же они белые!), коварно и настойчиво, как трава из трещин на тротуаре, вылезающие из бледно-коричневого черепа, разрывая плоские, сагиттальные и венечные швы.
Франц судорожно вскинулся и сел. Он был подавлен своими чувствами, его сердце бешено колотилось, на лбу выступил холодный пот.
28
ЛУННЫЙ СВЕТ ЛИЛСЯ в створчатое окно, образуя на покрытом ковром полу за кофейным столиком длинную лужу размером с гроб, отчего в остальной части комнаты, по контрасту, становилось еще темнее.
Франц был полностью одет, даже обут, и ноги в ботинках ныли от усталости.
С великой благодарностью он осознал, что наконец-то проснулся по-настоящему, что и Дейзи, и растительный ужас, уничтоживший ее, исчезли – исчезли куда быстрее, чем порыв ветра развеял бы облачко дыма.
Он обнаружил, что остро ощущает все пространство вокруг себя: прохладный воздух, касающийся лица и руки, восемь главных углов своей комнаты, щель за окном, отделяющую шесть этажей этого здания от стены соседнего и ныряющую на уровень подвала, седьмой этаж и крышу над ним, холл по другую сторону стены за изголовьем его кровати, каморку для инструментов уборщика за стеной рядом с ним, на которой висела фотография Дейзи и красовалась звезда, нарисованная рукой Фернандо, и вентиляционную шахту за этой каморкой.
Все остальные его ощущения и мысли казались такими же яркими и чистыми. Он сказал себе, что к нему вернулся утренний разум, тщательно промытый сном, свежий, как морской воздух. Чудесно! Он проспал всю ночь (неужели Кэл и парни тихонько постучали в его дверь и, не получив ответа, ушли, улыбаясь и пожимая плечами?) и проснулся примерно за час до рассвета, как раз в начале продолжительных астрономических сумерек просто потому, что так рано лег спать. Интересно, Байерс спал так же хорошо? Франц сомневался, что эстету-сибариту это удалось, несмотря даже на наличие у него худосочного декадентского игривого снотворного.
Но тут до него дошло, что лунный свет лежит на полу примерно там же, где и был, прежде чем он заснул, а из этого следует, что вряд ли он проспал больше часа.
По коже побежали едва ощутимые мурашки, напряглись мышцы ног, потом все тело, будто в ожидании… Он не знал, чего именно.
И тут что-то прикоснулось к его шее сзади, почти парализовав способность к движению. Затем тонкие, колючие сухие лозы (определенно они, хотя теперь их оказалось меньше) со слабым шелестом прошлись по его поднявшимся дыбом волосам мимо уха к правой щеке и челюсти. Они росли из стены… Нет… Это были не виноградные лозы, это были пальцы узкой правой руки Любовницы Ученого, которая сидела, обнаженная, рядом с ним. Детали ее высокой, бледной фигуры трудно было рассмотреть в сгустившемся мраке. Видны были аристократически маленькое, узкое лицо и голова (с черными волосами?), длинная шея, величественно широкие плечи, элегантная, приподнятая, в стиле эстетики эпохи ампира, талия, стройные бедра и длинные, слишком длинные ноги, очень похожие формой на опоры стальной телебашни или даже на еще более изящный Орион, где Ригель служил не коленом, а ступней.
Пальцы ее правой руки, обвивавшей его шею, скользнули по щеке Франца к его губам, а сама Любовница повернулась и немного наклонила свое лицо к его лицу. Ее черт все еще было не разобрать в темноте, но Франц невольно подумал о том, что именно так ведьма Асенат (Уэйт) Дерби должна была смотреть на своего мужа Эдварда Дерби, находясь с ним в постели, и вместе с нею из ее гипнотизирующих глаз глядел старый Эфраим Уэйт (Тибо де Кастри?), замышлявший продолжить свои злодеяния.
Она склонила свое лицо еще ближе, пальцы ее правой руки мягко, но настойчиво поползли вверх к его ноздрям и глазу; одновременно с левой стороны из мрака показалась ее извивающаяся, как змея, другая тонкая рука, Любовница Ученого приблизила ладонь к его лицу. Все движения и позы были элегантны и красивы.
Резко отпрянув, он вскинул левую руку, защищаясь, конвульсивно оттолкнулся правой рукой и ногой от матраса и перекинул тело через кофейный столик, перевернув его. Все, что там было, с грохотом и дребезгом посыпалось на пол, часть предметов разбилась (очки, бутылка и бинокль); сам Франц перекатился через все это и лежал теперь в пятне лунного света, лишь его голова оказалась в тени между освещенным прямоугольником и дверью. Перекатившись еще раз, он обнаружил, что почти упирается лицом в
