— Скорее уж из психушки, — выдавил я.
— Но не совсем как в рассказе, — продолжал он, пропустив мимо ушей мое оскорбительное замечание. — Да, не совсем. — Он нажал на какую-то кнопку с левого бока пластмассовой коробки. Раздалось тихое жужжание, потом короткий писк. Хреновина у него на коленях была похожа на странную стенографическую машинку… и мне почему-то казалось, что это не так уж и далеко от истины.
Он взглянул на меня и спросил:
— Как звали твоего отца, Клайд?
Я посмотрел на него и мне опять захотелось облизать губы. В комнате по-прежнему было темно, облака, которых не наблюдалось, когда я заходил в здание, затянули солнце. Лицо Лэндри плавало во мраке, как старый сморщенный воздушный шар.
— А как это влияет на цену на огурцы в Монровии? — съязвил я.
— Ты ведь не знаешь, правда?
— Разумеется, знаю.
И я действительно знал. Просто никак не мог вспомнить, вот и все. Имя вертелось у меня на языке, но никак не давалось. Как и телефон Мевис Вельд, кажется БЭйшор чего-то там.
— А мать?
— Вы что, издеваетесь?!
— А, вот еще, полегче… какую школу ты окончил? Каждый нормальный американец помнит свою школу, правильно? Или первую девушку, с которой он стал мужчиной. Или город, в котором он вырос. Вот ты, например, где вырос? В Сан-Луис Обиспо?
Я открыл было рот, но ничего не сказал.
Потому что не знал, что сказать.
— Может быть, в Кармеле?
Это звучало похоже… но нет. Не то.
У меня кружилась голова.
— Или это был город Дыра Заштатная, штат Нью-Мексико?
— Прекрати! — заорал я.
— Так ты знаешь? Или нет?
— Да, знаю! Это был…
Лэндри наклонился над своей странной пишущей машинкой и застучал по клавишам.
— Сан-Диего! Родился и вырос!
Он положил машинку на стол и развернул так, чтобы я смог прочесть слова в окошке над клавиатурой.
Сан-Диего! Родился и вырос!
Мой взгляд упал на надпись, идущую по рамке вокруг экрана.
— Что такое «Тошиба»? — полюбопытствовал я. — Гарнир к китайскому блюду «Рибок»?
— Японская электронная компания.
Я сухо рассмеялся.
— Вы так шутите, мистер? Япошки даже вертушку игрушечную не сделают так, чтобы не перепутать детали.
— Уже нет. Сейчас все по-другому. Кстати, насчет сейчас… Какой сейчас год?
— Тысяча девятьсот тридцать восьмой, — выпалил я, потом поднял затекшую руку к губам. — Нет, тридцать девятый.
— Или, может быть, сороковой, — вставил он.
Я промолчал, но почувствовал, что лицо начинает гореть.
— Не вини себя, Клайд. Ты не знаешь, потому что я сам не знаю. Всегда оставляю этот аспект неопределенным. Я не определяю конкретное время, я пытаюсь создать ощущение времени… скажем, эпоха мелочной торговли. Можно и так назвать, если угодно. Или эпоха гангстеров, веселое время. Большинство моих читателей именно так это и воспринимают. И потом, это удобно для редактирования, чтобы не мучиться и не просчитывать каждый раз, сколько времени прошло между тем или иным событием. Ты не замечал, что ты, когда говоришь о прошлом, чаще всего употребляешь неопределенные фразы: «так давно, что уже и не помню», или «в незапамятные времена», или «дольше, чем мне бы хотелось», или «когда Гектор был еще щенком»?
— Нет, вроде бы не замечал. — Но теперь, когда он мне об этом сказал, я и вправду задумался. И заметил. И вспомнил «Лос-Анджелес таймс». Я каждый день читал эту газету, но какие конкретно это были дни? Только теперь до меня дошло, что в шапке на первой странице никогда не было даты, а только лозунг: «Честнейшая газета Америки в честнейшем городе Америки».
— Ты так говоришь потому, что в этом мире время не движется. И в этом… — Лэндри запнулся и вдруг улыбнулся. Улыбочка, исполненная тоски и какого-то странного голодного устремления, получилась настолько жуткой, что я отвернулся. — В этом часть его обаяния, — закончил он.
Я был напуган, да. Но я умел быть крутым парнем, если так было нужно. И сейчас был как раз такой случай.
— Так что, черт возьми, тут происходит? Объясни толком.
— Хорошо… Только ты сам уже начал понимать, Клайд.
— Может быть. Я не знаю имен матери и отца, и имени первой девчонки, которую я уложил в постель, потому что вы их не знаете. Так?
Лэндри кивнул, улыбаясь мне, как учитель, чей ученик пошел по пути нелогичных решений и, вопреки ожиданиям, все-таки дал правильный ответ. Но в его глазах читалось все то же страшное сочувствие.
— И когда вы написали «Сан-Диего» на вашей машинке, эта мысль тут же передалась и мне…
Он снова кивнул, подбадривая меня.
— И вы владеете не только Фулвайдер-билдинг? — У меня в горле стоял комок. Я тяжело сглотнул, но это ни капельки не помогло. — Вы владеете всем.
Лэндри покачал головой.
— Нет, не всем. Только Лос-Анджелесом и его окрестностями. Этой версией Лос-Анджелеса с некоторыми подредактированными дополнениями.
— Хрень какая-то, — подытожил я, но едва слышным шепотом.
— Видишь картину слева от двери, Клайд?
Я глянул в ту сторону, хотя в этом не было необходимости. Я и так знал прекрасно, что на картине изображен Вашингтон на переправе через Делавэр, и висела там с… ну, с той поры, когда Гектор был еще щенком.
Лэндри снова поставил свою стенографическую машинку имени Бака Роджерса себе на колени и склонился над ней.
— Не надо! — заорал я, пытаясь дотянуться до него. Но у меня ничего не вышло. Руки мне не повиновались, как я ни старался. Меня охватила странная апатия. Я себя чувствовал обессиленым и совершенно опустошенным, как будто уже потерял пинты три крови, и она все еще продолжала течь.
Он опять застучал по клавишам. Повернул свой агрегат ко мне, чтобы мне были видны слова в светящемся окне. Там было написано: На стене, слева от двери, ведущей в «Страну сладкой Кэнди», висит наш глубоко уважаемый президент… но всегда слегка косо. Такой у меня оригинальный способ держать его в перспективе.
Я посмотрел на картину. Джордж Вашингтон исчез, а на его месте возник Франклин Рузвельт. Ф.Д.Р. улыбался с сигаретой во рту. Его мундштук торчал вверх под углом, который его приверженцы называли щегольским и лихим, а противники — вызывающе высокомерным. Фотография висела чуть криво.
— Вообще-то мне даже не нужен лэптоп, — сказал этот странный человек. Говорил он слегка смущенно, словно я его в чем-то обвинял. — Я могу это делать и просто сосредоточившись. Ты же видел, как исчезли номера с твоей картонки. Но с лэптопом все-таки проще. Может, я просто привык все записывать. А потом редактировать. Вообще, редактирование и правка — самое увлекательное в этой работе, потому что именно на данном этапе я вношу последние штрихи — маленькие, но характерные, — и картинка обретает живую четкость.
