Время тянулось мучительно медленно, однако Уэст не терял самообладания. Он то и дело прикладывал стетоскоп к груди юноши и философски отмечал отсутствие признаков жизни. Спустя три четверти часа он с огорчением констатировал, что раствор не подействовал. Но прежде, чем расстаться с нашим зловещим трофеем, мой друг решил до конца использовать предоставившуюся возможность и испытать на трупе новый препарат. Еще днем мы выкопали в подвале могилу, рассчитывая до рассвета предать тело земле – хоть мы и запирали дверь на засов, но соблюдали все меры предосторожности, чтобы никто не обнаружил наших богомерзких занятий. К тому же, на следующую ночь труп уже не будет достаточно свежим. Поэтому, забрав единственную ацетиленовую лампу в соседнюю комнату, мы оставили нашего безмолвного гостя в темноте и спешно принялись готовить новый раствор, взвешивая и отмеряя нужные ингредиенты почти с фанатичной тщательностью.
Затем случилось нечто совершено непредвиденное. Я что-то переливал из одной пробирки в другую, а Уэст возился со спиртовкой, заменявшей газовую горелку, как вдруг из соседней темной комнаты послышались душераздирающие крики. Я не в силах описать эти адские звуки, от которых кровь стыла в жилах: словно сама преисподняя разверзлась, исторгнув стенания грешников. В чудовищной какофонии слились вселенский ужас и безысходное отчаяние. Человеческими эти вопли никак нельзя назвать – человек не способен издавать такие звуки. Забыв о наших честолюбивых планах, мы с Уэстом, бросились к ближайшему окну, опрокидывая пробирки, реторты и лампу, и, словно раненые звери, ринулись в звездную пучину ночи. Наверное, мы сами истошно вопили, в ужасе мчась к городу, однако, достигнув окраин, опомнились и постарались взять себя в руки – с большим трудом нам это удалось, и вскоре мы уже могли сойти за гуляк, бредущих с ночной попойки.
Но вместо того, чтобы разойтись по домам, мы отправились к Уэсту, где прошептались всю ночь при свете газового рожка. К рассвету, перебрав в уме все рациональные теории и планы исследования, мы немного успокоились и проспали весь день – пропустив занятия. Однако вечером две заметки в газете, совершенно не связанные между собой, вновь лишили нас сна. По неизвестной причине заброшенный дом Чапмана сгорел дотла – это мы объяснили опрокинутой лампой. Кроме того, на кладбище для бедняков была совершена попытка осквернить свежую могилу: кто-то безуспешно пытался раскопать ее когтями. Этого мы понять не могли, потому что тщательно утрамбовали землю лопатой. Все последние семнадцать лет Уэст то и дело оглядывался назад и жаловался мне, что слышит за спиной тихие шаги. А теперь он исчез.
II. Демон эпидемии
Я никогда не забуду ужасное лето, когда, подобно губительному африту[2], покинувшему чертоги Эблиса[3], в Аркхеме свирепствовал тиф. Это случилось шестнадцать лет назад, но память о дьявольской каре еще жива, ибо невыразимый ужас накрыл тогда своими перепончатыми крыльями ряды гробов на кладбище церкви Иисуса Христа. Однако мне тот год памятен по мучительному страху, причину которого теперь, когда Герберт Уэст исчез, знаю я один. Мы с Уэстом занимались на летних курсах медицинского факультета, где он приобрел печальную известность своими опытами по оживлению трупов. Мой друг принес на алтарь науки несметное множество мелких животных, и наш скептически настроенный декан, доктор Аллан Халси, запретил ему проводить исследования. Однако Уэст тайком продолжал испытания в своей убогой комнатке в пансионе, а как-то раз выкопал свежий труп из могилы на кладбище для бедняков и приволок его в заброшенный загородный дом за Мидоу-хилл, о чем я до сих пор вспоминаю с содроганием.
В тот злополучный день я находился рядом с Уэстом и видел, как он впрыскивал в застывшую вену эликсир, пытаясь восстановить химические и физические процессы в мертвом теле. Предприятие наше закончилось полным крахом. Мы испытали приступ панического ужаса, который, как мы впоследствии решили, стал результатом нервного перенапряжения. Впоследствии Уэст так и не смог избавиться от жуткого ощущения, будто кто-то крадется за ним по пятам. Все дело было в том, что труп оказался недостаточно свежим – нормальную психическую деятельность можно восстановить только у абсолютно свежего трупа – к тому же, пожар помешал нам похоронить беднягу. Уж лучше бы нам знать, что он лежит в могиле.
После этого случая Уэст ненадолго прекратил свои опыты, но мало-помалу научное рвение к нему вернулось, и он принялся докучать факультетским властям просьбами разрешить ему использовать секционную комнату и свежие трупы для работы, которую считал чрезвычайно важной. Его мольбы не возымели успеха: решение доктора Халси было незыблемым, остальные преподаватели одобряли приговор декана. В смелой теории реанимации они усмотрели лишь блажь молодого энтузиаста. Глядя на его мальчишескую фигуру, светлые волосы и голубые глаза за стеклами очков, невозможно было себе представить, что за этим вполне заурядным обликом скрывается сверхъестественный – почти дьявольский – ум. Герберт Уэст и сейчас стоит у меня перед глазами, и меня пробирает дрожь. С годами он не постарел, хотя лицо его стало жестче. А теперь он исчез, и на Сефтон обрушилось несчастье.
В конце последнего семестра между Уэстом и доктором Халси завязался ожесточенный спор, в котором добрый декан проявил гораздо больше выдержки, чем мой друг, которому надоели бессмысленные препятствия, тормозящие его великий труд. Он, разумеется, намеревался продолжать исследования своими силами, однако не понимал, почему бы ему не приступить к ним сейчас же, имея в распоряжении великолепное университетское оборудование. Ограниченность старших коллег, не желавших признавать его уникальных достижений и упорно отрицавших саму возможность оживления, была совершенно непонятна и глубоко противна не умудренному жизнью логическому темпераменту Уэста. Лишь зрелость помогла ему понять хроническую умственную недостаточность «профессоров и докторов» – потомков истовых пуритан, уравновешенных, честных, порою мягких и добросердечных, но всегда ограниченных, нетерпимых, слепо преданных традиции и не видящих дальше своего носа. К этим несовершенным, но возвышенным характерам, чьим главным пороком является трусость, с возрастом относишься терпимее; впрочем, они, став всеобщим посмешищем, и так наказаны за свои интеллектуальные грехи: приверженность птолемеевой системе[4], кальвинизм[5], антидарвинизм[6], антиницшеанство[7], а также саббатарианство[8]. Уэст, несмотря на блестящие научные достижения, был еще очень молод и без должного почтения отнесся к доброму доктору Халси и его ученым коллегам; в нем росло чувство обиды вкупе с желанием доказать свои теории этим узколобым знаменитостям каким-нибудь необычным, потрясающим воображение способом. Как и большинство молодых людей, он с упоением лелеял планы мести, триумфа и великодушного прощения в финале.
