— Ты мне не ответил — что ты здесь делаешь?
Он подумал: «Вот мы, оба покойники, но она кормит динозавра, а я только что пересек целую вселенную, чтобы найти ее, и теперь не знаю, как объяснить, зачем я пришел».
— А с тобой что случилось?
Он смотрел на нее, не понимая сути вопроса.
— Хм-мм? Ты о чем?
— …когда ты умер, Саймон? Что с тобой случилось? Меня убили.
Она произнесла это спокойно, ничем не выдав ярости, растерянности и ощущения беспомощности, которые бурлили в ее душе с тех самых пор, как она поняла, что умерла. Сейчас ей больше всего хотелось схватить Саймона за грудки, встряхнуть как следует и заорать: «Так нечестно! Это неправильно! Это надо немедленно исправить! Это же невозможно. Нельзя же так». Но Хейден ничего этого не заметил, потому что выставлять напоказ свои эмоции было не в привычках Лени, ни тогда, ни сейчас.
Ее динозавр заржал, как лошадь. Он хотел еще мяса.
Хейден ничего не мог с собой поделать — будто в тумане, он подошел к скамье и тяжело опустился на край, подальше от зубастой твари.
— Так ты знаешь, что ты умерла?
Мизинцем она указала на троодона.
— В реальном мире динозавра гамбургерами не покормишь, Саймон. Да, я давно уже догадалась.
— Ты так быстро до всего додумалась?
Она ничего не ответила, только на ее губах словно заиграл отблеск лукавой улыбки.
Он это заметил и не захотел менять тему разговора.
— Лени, ты правда так быстро догадалась?
— Примерно через полдня после того, как сюда попала. Второй троодон убедил меня окончательно. Когда я была маленькой, они мне все время снились. — Против воли она рассказала ему правду.
— Черт!
Хейден вскинул руку и даже сплюнул от омерзения. Чувство огромной гордости своим достижением, которое он испытал, найдя Лени Саломон, вдруг растаяло в нем, словно кубик льда в микроволновой печке. Сколько времени понадобилось ему, чтобы понять, что он умер? Вечность? Половина вечности?
— Я не хочу, чтобы ты был здесь, Саймон. Я хочу, чтобы ты ушел.
Она закрыла глаза и склонила голову. А он ничего лучше не придумал, чем уставиться на троодона.
Похоже, она удивилась, когда мгновение спустя открыла глаза и снова увидела его.
— Ты еще здесь. Почему ты еще здесь? — Ее голос звучал требовательно.
— Лени, нам нужно кое о чем поговорить — это важно.
— Я не хочу с тобой говорить, Саймон. Я хочу, чтобы ты ушел. Почему ты не исчез?
Резкость ее тона, похоже, огорчила зверя. Хейден подумал, бывают ли динозавры, обученные нападать по команде, как псы.
— Почему ты еще здесь?
— Потому что я хочу быть здесь, Лени, — раздраженно ответил он.
— Здесь другие правила, — язвительно произнесла она. — Это мой мир, и сны тоже мои. Если мне что-нибудь в них не нравится, я приказываю, и это исчезает.
В подтверждение своих слов она повернулась к динозавру и сказала:
— Уходи.
Тварь в буквальном смысле испарилась. Не дав ему и минуты на то, чтобы переварить это чудесное исчезновение, Лени повернулась к Хейдену и тем же тоном произнесла:
— Уходи.
— Забудь об этом, Лени. Я настоящий, а не часть твоего сна.
— Ты не можешь быть настоящим, Саймон, ты же умер.
— Мы оба умерли, и именно поэтому я здесь, а не потому, что я тебе приснился.
Оба изо всех сил переваривали новую информацию. Но это было все равно что пытаться на скорость съесть буханку хлеба. Как ни жуй, рот все равно остается набитым, горло — сухим, а челюсти устают. А хлеба еще вон сколько — жевать не пережевать.
Рациональная даже в смерти, Лени не согласилась с этим. Она не могла принять и поверить в то, что сказал ей Саймон: будто он не часть мира ее снов. Этот мир научил ее вызывать и изгонять духов, этим она и занялась сейчас. Она вызвала того Саймона Хейдена, которого помнила и с кем была в жизни. Любовника, который обращался с ней хорошо, но недолго, и плохого парня, в которого он превратился, покинув ее корабль.
Вызванный Лени Хейден материализовался на том же месте, где до него стоял троодон. Этот второй Саймон был одет с иголочки. Его рубашка сияла густой глянцевой белизной, словно молоко, льющееся из бутылки. Ногти сверкали безукоризненно свежим маникюром. Он улыбнулся и обнажил зубы, цветом похожие на гнилую репу, а видом — на покосившиеся могильные камни. Похоже, ни зубная щетка, ни инструмент стоматолога не касались их с тех самых пор, как была изобретена бормашина.
— Черт! — воскликнул настоящий Хейден во второй раз. Он понял, что она только что сделала, но вид другого человека с таким же лицом, как у него, нисколько его не смутил. Что его смутило, так это коричневое кладбище у «него» во рту. — Что это с моими зубами? Они не такие. — Он пожалел, что у него нет с собой маленького зеркальца. Не может быть, чтобы они были так безобразны.
Хейден номер два ничего не сказал, но продолжал, к несчастью, скалить зубы. Сунув руки в карманы, он беспечно склонил голову набок а-ля Джин Келли,[23] в голливудской манере, словно говоря: я могу ждать хоть целый день, ведь я знаю, кто я такой.
— У тебя кошмарные зубы, Саймон. Я тебе не раз это говорила.
— Да, конечно, но не настолько же. Господи, Лени, неужели ты таким меня запомнила?
Она по-прежнему смотрела не на него, а на своего воображаемого Хейдена. Ее мозг работал очень быстро. Здесь, в этом месте, любой предмет может существовать в двух экземплярах, стоит только захотеть. Она могла бы создать пять Саймонов Хейденов пяти разных расцветок, если бы пожелала. Поэтому ее не смущало, что перед ней стояли два Саймона. Но она не могла понять, почему номер первый не исчез, когда она ему приказала. Впечатление было такое, как будто один из ее снов внезапно обрел собственный разум. Это пугало. До сих пор смерть казалась Лени вполне предсказуемой. Впервые здесь она словно крепко треснулась головой о крышу автомобиля, резко затормозив на большой скорости. Что это, проверка?
Настоящий Хейден подошел к номеру второму и внимательно его оглядел.
— Что это у тебя за одеколон?
— «Сандаловое дерево», — ответил номер второй голосом чуть более низким, чем у оригинала.
— «Сандаловое дерево»? В жизни не пользовался одеколоном с запахом сандалового дерева.
Лени откинулась на спинку скамьи, опираясь на разведенные в стороны локти:
— Это мне нравится запах сандалового дерева на мужчинах, если ты не возражаешь. Надеюсь, ты не против, если он будет пахнуть так, как нравится мне?
Будь настоящий Хейден где-нибудь в другом месте, он бы возражал. Для него одеколон был все равно что личная роспись, один из способов сказать миру, кто ты такой. Вонять отвратительным одеколоном с сандаловым деревом — все равно что подписываться не той рукой.
