— А пусть бы и позвал милицию, — пробормотал он, — ну и что тут такого?
Ему вдруг остро захотелось подобрать камень и запустить в стекло, но, приглядевшись, он увидел, что стекло потому и прикрыто изнутри картонкой, что в нем зияет звездообразная дыра.
Он приблизил к глазам разбитую руку, другой достал из кармана носовой платок и обтер ее от крови и грязи. Еще заражение будет, подумал он. Повертел запястье так, чтобы на него падал свет, и поглядел на часы. Было половина десятого. Обычно в это время он уже заканчивал ужин и смотрел по телевизору какой-нибудь сериал, в чем никогда не признавался сослуживцам, потому что и сам понимал, что эти сериалы глупые.
— Ерунда, — сказал он сам себе, — надо просто идти вперед!
Он сошел с крыльца (под ребристую решетку, о которую вытирают ноги, набились бурые осенние листья) и двинулся дальше по переулку, напевая, чтобы развеселиться:
— Батька Махно… смотрит в окно… на дворе темным-темно.
На дворе и правда было темным-темно. Он миновал огромные, запертые на огромный засов ворота (за ними скрипело и покачивалось одинокое дерево с чудом уцелевшей листвой), пятиэтажку, такую же темную, как и остальные дома, и еще что-то угловатое и непонятное. Он шел и пел про мертвых с косами, что вдоль дорог стоят, но потом замолк, потому что было неприятно петь про такое в темноте. Фонари, свисавшие с растяжек, как-то незаметно закончились, и в уходящем свете последнего Артемий Михайлович увидел, что трамвайные рельсы обрываются в никуда. Просто дальше никаких рельсов не было, а вместо булыжной мостовой шла узенькая и бугристая асфальтовая полоса. И все.
Он растерянно потоптался на месте, совершенно не понимая, что делать дальше. Возвращаться? Смысла в этом не было никакого. Идти дальше? Вероятно. Ну, нет рельсов, но переулок-то есть. Правда, очень темный переулок.
Теперь, когда фонари не мешали, Артемий Михайлович увидел над собой мертвое и страшное небо, багрово-синее, перечеркнутое белыми столбами света и восходящими клубами дыма из градирен. Он засунул замерзшие руки в карманы и осмотрелся.
Должен же быть какой-то ориентир — высотка, например, их видно отовсюду, а еще есть эти новомодные небоскребы, которые вырастают в самых неожиданных местах, блестя стеклянными призмами пентхаусов и красными сигнальными маячками. Надо просто найти какой-нибудь такой и двигаться к нему, не сворачивая.
И облегченно вздохнул. Шуховская башня! Он словно забыл о ее существовании, а ведь в первое время, когда только осваивал этот трамвайный маршрут, то и дело исподтишка любовался ею — она была словно послание из детства, где все голубые огоньки, и репортажи с Байконура, и голос, от которого замирает где-то внутри: «Говорит и показывает Москва!», и бенгальские огни, и мама с папой живы… Не наглая выскочка Останкинская, а эта, домашняя и уютная, ажурно чернеющая в разноцветном небе.
Она должна быть видна отсюда — эти мерзкие градирни тоже всегда маячили на горизонте, теперь он вспомнил, но Шуховская башня всегда была ближе, как дружелюбный взмах руки, — когда он вообще в последний раз провожал ее глазами, равнодушно проезжая мимо?..
Но сколько Артемий Михайлович ни рассматривал выставившийся углами горизонт, знакомого контура нигде не было видно. Словно Шуховская башня вдруг обиделась на такое невнимание и оттого перестала показываться ему на глаза.
Одиночество обступило его вместе с дождем и темнотой.
С одиночеством пришло внезапное понимание того, что он, Артемий Михайлович, — это всего-навсего теплое человеческое тело, отграниченное от окружающего мира тяжелым, намокшим пальто. Не сложная система связей и обязательств, не квартира, облегающая его, как вторая кожа, не любимые книжки и нелюбимые сериалы, не работа, на которую он ходит уже более двадцати лет, а вот это белковое существо, стоящее под дождем в страшном, чужом, незнакомом, пустом городе.
— Это — я? — сказал он сам себе удивленно. — Это и есть я? Вот это, стоящее здесь на мостовой? И все? Вся моя память, все прошлое, все, что нравится и не нравится, все — здесь?
Думать об этом было неприятно, и Артемий Михайлович, спохватившись, порылся во внутреннем кармане, достал мобильник. Тельце мобильника было чуть теплым, он удобно лег в руку, и это почему-то успокоило. Экран дружелюбно светился, словно пытался рассказать о том, что где-то есть нормальная жизнь, от которой к нему, Артемию Михайловичу, тянутся невидимые, но прочные нити.
Он забрался в адресную книгу и, прищурившись, начал вглядываться в имена и фамилии. На экранчике оседала водяная пыль. А вдруг он испортится?
«Аня. Работа». Ну да, Анечка, лаборантка, совсем молоденькая, телефон он забил в адресную книгу просто на всякий случай — мало ли что? Ей, что ли, позвонить? А что он ей может сказать? Что стоит в темноте неизвестно на какой улице? Зачем?
«Варвара Леонидовна» — это заведующая лабораторией. Ей звонить и вовсе смешно.
«Вениамин Ник». Кто этот Вениамин Ник? Николаевич? Он и не помнит. Видимо, какой-то нужный человек.
«ЖЭК ПС» — ну, это понятно, паспортный стол, как раз пришло время менять паспорт, он и записал на всякий случай.
Ему стало страшно, курсор прыгал с фамилии на фамилию — и все это были фамилии нужных или ненужных, но совсем чужих людей, и некому было пожаловаться, что он, Артемий Михайлович, стоит на темной улице под дождем, что он заблудился и хочет домой, что ему одиноко и печально.
Тут надо сказать вот что. Артемий Михайлович был холостяк. Не то чтобы убежденный, но уж слишком настойчиво мама сводила его с какими-то девушками, уж слишком некрасивы, неловки и нелепы были эти девушки, дочки и племянницы ее немолодых подруг, или, напротив, слишком напористы и самодовольны, слишком уверены, что все будет по-ихнему, и мама время от времени заглядывала в комнату и многозначительно кивала, и девушки что-то говорили, говорили, и он, Артем, что-то говорил, а как-то он сам привел одну, но эта одна очень не понравилась маме. Словом, все как обычно: сначала кажется, что впереди вся жизнь, а потом время начинает бежать очень быстро. Сначала мама была, потом не стало, каждое утро он шел на работу, каждый вечер возвращался с работы, в выходные брался за переводы из ВИНИТИ, или ходил за покупками, или убирался в квартире, и только когда все дела были сделаны, а телепрограммы просмотрены, он недоуменно оглядывался по сторонам, не понимая, откуда взялось это сосущее чувство тоски и бессмысленности жизни. Но приходил очередной понедельник, и все начиналось заново — лаборантка разбила трехлитровую бутыль с серной кислотой, нагрянула пожарная инспекция, бактериолог ушла в декрет, предметные стекла оказались бракованными, агар-агар вообще закончился…
