Вот дерьмо! Нет. Это не могло зайти настолько далеко. Все будет в порядке. Энди все исправит.
Когда я распахнула дверь, она взглянула мне в глаза и вскрикнула, а затем протиснулась мимо меня.
— Я забыла телефон в машине, и Карл задержал меня на работе. Но я звоню тебе вот уже три часа. Я заезжала к тебе на работу и в торговый комплекс. Черт, я даже в школу заглянула.
— Я же сообщила, где буду… — Мои слова прозвучали как-то невнятно, и я озадаченно нахмурилась. — В письме?
— Нет, ты написала только, что Эван к тебе заедет. Ты не упомянула куда. Мэллори, что ты наделала?
Не дожидаясь моего ответа, она двинулась в сторону коридора.
— Мы предназначены друг для друга, Энди. Я взяла то, что у него было, и преумножила, и он напитал меня, и это было так прекрасно.
Энди обернулась ко мне, прищурившись от гнева, потом схватила меня за плечи, толкнула к стене и держала там, пока мир вертелся вокруг, а ноты танцевали в воздухе.
— Ты пьяна.
Ее голос сочился густыми, горькими каплями отвращения, но под ним пряталась зависть.
Я слышала ее. Я знаю зависть, как пчелы знают мед. Раньше я потворствовала ей и тонула в ней. Но только не в этот раз. Теперь я была полна чудесной музыки, пресыщена чистым искусством, и я достигла этого без нее. Вот почему она так сердится. На этот раз ей досталось быть замерзшей, обиженной и заброшенной.
— Черт побери, Мэллори!
Она выпустила меня, и я следом за ней вошла в свою комнату. Ее испуганный вскрик утонул в тишине.
Эван сидел, привалившись к кровати, держа гитару в тонких руках. По всему телу у него выступили вены, исчертив его, словно синяки. Скулы, казалось, грозили вот-вот прорвать кожу на лице, а глаза запали в темных кругах.
— Нет!
Я упала рядом с ним на колени и нежно взяла в ладони его лицо.
— Эван? Скажи же что-нибудь.
Он застонал, и я обернулась к Энди.
— Невозможно. Это произошло слишком быстро. Он спел всего пару песен.
— Ты полагаешь, это похоже на пару песен? — требовательно спросила она, широким жестом обеих рук обводя комнату.
Потрясенная, я встала и окинула помещение взглядом. Впервые за долгие часы я осознавала, что вижу. Повсюду валялась бумага — на полу, на столе, на кровати. Вырванные листы, блокноты, даже клейкие листочки для записей, все исчерканные строчками, словами и косыми небрежными нотами, набросанными рукой безумного композитора.
Со слезами на глазах я взглянула на Эвана, но даже сквозь слезы я увидела карандаш на полу рядом с его правой рукой. Он был сточен до огрызка.
Когда он все это успел? Я ни на миг не оставляла его и все же не заметила, чтобы он писал. Я запомнила только музыку. Блаженные ноты. Саднящие мелодии.
— Он умирает, — прошептала Энди, вытирая ладони о джинсы, будто пытаясь стереть с кожи смерть. — Ты убила его.
— Нет. — Я споткнулась, но устояла на ногах, ухватившись за книжную полку. — Эван, очнись…
Я снова упала рядом с ним на колени, и он открыл глаза. Неглубоко, с усилием вдохнул, и его грудь приподнялась.
— Что произошло? — прошептал он, и я зажмурилась.
— Скажи ему, что ты сделала, — потребовала Энди, и я вздрогнула.
Но я не могла заговорить. Поэтому она ответила вместо меня.
— Она подарила тебе гениальность. Но жизнь гения коротка, не так ли, Мэллори?
Слезы катились, обжигая мне щеки. Ее слова ранили меня так больно, что, мне казалось, я вот-вот умру. Но смотреть на Эвана было еще больнее.
— Кто ты?
Его тусклые, бесцветные глаза безмолвно обвиняли меня, нижняя челюсть отвисла, губы потрескались. Он выдохнул в последний раз. И его грудь замерла.
— Она твоя муза, — прошептала Энди в жуткой тишине.
Я всхлипнула. Слезы струились по моему лицу и падали на пол, но в них не было музыки. Они были пресны. Пусты. Все тот же ужасный холод вновь тронул мне сердце промерзшими мертвыми пальцами. Даже мой вопль боли и сожаления оказался немелодичен, уродлив. И я осталась голодной, замерзшей, настолько пустой, что мое сердцебиение отдавалось эхом в груди.
Каждая капля тепла, которую музыка Эвана влила в меня, умерла вместе с ним, изгнанная пониманием того, что я наделала. Замерзла, превратившись в тысячу ледяных осколков, и разрывала меня изнутри.
Я икнула и утерла лицо, но слезы все не останавливались. И они не могли вернуть Эвана.
— Ты не можешь… Ты же знаешь, что ты этого не можешь.
Энди повернулась ко мне, разъяренная, но с простертыми вперед руками, словно ей хотелось наорать на меня и обнять в одно и то же время. Но я оттолкнула ее.
Я израсходовала его впустую. Потратила целую жизнь таланта на одно необузданное пиршество — и потеряла его. Утратила возможность вдохновлять разом любовь и искусство, загубила жизнь, которую должна была лелеять.
Я встала и попятилась к стене, вытирая слезы и пытаясь не прислушиваться к гулкому эху в моей груди. Но больше не было музыки, чтобы заглушить его.
Энди притянула меня к себе и обняла. Она баюкала меня и гладила по волосам. Затем она отступила на шаг и заставила меня посмотреть на нее. Ее глаза были целым миром.
— Теперь видишь? Ты и я. Мы с тобой — единственное, что остается. Все прочее хрупко. Мимолетно. — Свободной рукой она указала на остывающее тело за своей спиной. — Мы всегда будем единственными, кто останется.
Опустошенная, я соскользнула на пол, и она опустилась рядом со мной. Мы прижались друг к другу в уголке, дрожа. Плача. Тоскуя.
— Я так холодна, Энди. Так пуста. Спой для меня.
И она запела.
Клаудия Грэй
СВОБОДНА
(Рассказ из цикла «Вечная ночь»)
Новый Орлеан
Лето 1841 года
Дом на Королевской улице выглядел не менее ухоженным, чем любой другой в Новом Орлеане. Чугунный орнамент украшал ворота в небольшой сад, где обильно цвели алые и лиловые гортензии. Внутри никогда не случалось шумных вечеринок, а масляные лампы всегда гасли в подобающий час. Медового цвета краска выдавала хороший вкус владельцев, как и скромные, но модные наряды обитательниц.
И все же этот дом не принадлежал к числу респектабельных.
— Тебе не стоит обращать внимания на этих дам.
Быстрыми и уверенными пальцами Альтея заплетала Патрисии волосы, не прерывая разговора. Патрисия была дочерью Альтеи, хотя та не позволяла на людях называть себя мамой. В последнее время Патрисия не утруждалась этим обращением и наедине тоже.
— Просто они нам завидуют, все до единой. Как думаешь, почему они сами не обзаведутся платьями из настоящего парижского атласа? Потому что они бедны. А мы с тобой — мы никогда не будем бедными.
