Вилечка живет там же, недалеко от «Войковской», а я за долгий срок перебрался на другой конец Москвы, поближе к Южному порту, в когда-то стоящее обособленным островком Курьяново – между Люблином и большой водой Москвы-реки. Там же и работал.
Куда ни рыпнись – на Кожуховскую или на Волгоградский проспект, все одно – приедешь к Таганке, а там автомобильный водоворот, толчея, из которой выжимают на Садовое кольцо, вниз под эстакаду, там светофор, и уже вверх к другому мосту через Яузу почти у Курского вокзала. Пробка. Уже четыре часа – пятый. На Красных воротах – опять толчея, держись левее, а то утащат к Трем вокзалам, и придется или разворачиваться у Ярославского вокзала и через Каланчевку выруливать обратно на Садовое у старого здания института Склифосовского, по нашему – Склифа, или в попытке всех перехитрить дернуть через площадь в сторону Сокольников и там на Русаковке увернуться налево и через Рижскую эстакаду над проспектом Мира влиться в плотный поток на Сущевском Валу. Перед развязкой у Савеловского вокзала надо решать, ехать через Масловку до Ленинградского пропекта и у «Динамо» выйти все-таки на финишную прямую или огородами через Дмитровское шоссе и Большую Академическую улицу добраться до Вилечкиного дома? Ремонт моста на Савеловской развязке решил за меня – огородами. Нормальные герои всегда идут в обход! Небольшая, минут на пятнадцать, колбаса у Лихобор – и я вывернул наконец на Большую Академическую. Долго ли, коротко, я пересек трамвайные пути у плотины и, проезжая мимо стадиона «Наука», посигналил. Место памяти. Наверное, кроме меня уже никто не сигналит. Висевший около двух лет венок давно исчез, и никто уже не вспоминает, что в ноябре восемьдесят пятого стоял обернувшись, будто скомканная сигаретная пачка, именно вокруг этого столба Витин рафик. Было, было…
Эта авария произошла почти на моих глазах. Я занимался вождением с отцом, на этой самой «четверочке», мы уже заканчивали тренировки, я возвращался к дому, и вдруг эта авария. И катающийся на асфальте водитель – Риф Сагидуллин. Отец отвез его на подстанцию, а я пытался через разбитое лобовое стекло выдернуть Витю, но он уже умирал, а Володьку я даже не видел в расплющенном салоне. А потом все полетело в бешеном ритме: машины, водители, вернулся отец и силой увез меня домой, и мы с ним сели на кухне – мама уже спала – и помянули погибших.
И с тех пор засело в сердце что-то, будто я задолжал этим ребятам. Не все мы, а лично я. И долга уже не отдать, потому что – некому. Но долг от этого не исчез, он лишь перешел в категорию невозвратимых. Это было мучительно. Ни посещения кладбища, ни свечки в церкви – ничто не могло погасить его. И только когда я закончил «Сутки через двое», поставил точку, вывесил текст в Интернете, разыскал Вилечку и вручил рукопись, мне стало полегче. Большую часть долга я отдал.
Она открыла дверь сразу, будто стояла в прихожей и ждала звонка. За тринадцать лет обстановка в квартире сменилась, что неудивительно, да и Вилена изменилась, на первый взгляд совсем немного и в то же время – весьма заметно. Во-первых, она чуть-чуть осветлила волосы, превратив их из каштановых в рыжеватые, но все такой же вьющейся гривой они рассыпались по плечам. Чуть больше косметики, чуть больше морщинок у глаз и складочка на переносице. Это складочка появилась в девяносто первом. Она училась в ординатуре. Август девяносто первого – двадцатое. Один из врачей в конференц-зале подстанции перед утренней конференцией развесил самодельный лозунг: «ДОЛОЙ ГКЧП!» Герман приказал снять. Врач отказался, в ярости крича и обзывая зведующего коммунистическим прихвостнем и жидомасоном. Тогда Герман сам влез на стул и снял полотнище, спокойно объясняя, что мы – медики, политика не наше дело. И если доктору хочется помитинговать, то пусть он едет к Белому дому и там митингует сколько угодно. Врач забрал плакат и убежал на улицу. Ничего не подозревающий Герман провел пятиминутку, отпустил медиков – кого домой, кого работать – и ушел к себе в кабинет. Минут через десять туда же вошел взбешенный доктор и со словами «Вот тебе!» воткнул в грудь заведующего автомобильную отвертку и вышел довольный собой. Герман вышел следом, спустился осторожно, стараясь сильно не дышать на первый этаж, вошел в диспетчерскую. Увидев пластмассовую рукоятку, торчащую из груди, и кровь меж пальцев, диспетчеры выкрикнули реанимационную бригаду, благо она сидела в тот момент на подстанции, и Германа помчали в ближайшую больницу, но не довезли. Доктора посадили. Но человека не вернешь. Через два года Ольга Яковлевна уехала в Израиль. Поселилась в Хайфе, пишет письма, звонит.
Вилечка повела в большую комнату, стол накрыт, я вручил астры, конфеты и мармелад. Она приняла пакетик, улыбнулась:
– Ты помнишь?
– Конечно. Я тебя стажировал, мы заехали в булочную, и ты купила такой же мармелад, он был весь зеленый, а ты сказала – я люблю этих лягушков. – Я тоже улыбнулся, она тогда любила коверкать слова, по-детски.
– А еще что помнишь?
Я ничего не забыл. Она что – играет? Намеки.
– Я все помню, Вилечка. И нашу последнюю встречу. Не прошлогоднюю, а тогда весной восемьдесят пятого, на твой день рождения.
Я ей привез духи «Нина Риччи» с целующимися голубками на крышечках в подарок. В доме был Виктор, и я тогда понял – мне здесь не светит. Вилечка приняла подарок довольно сдержанно, но пощелкала язычком для приличия: в те годы такие духи были редкостью. Но по ее глазам было видно: я – третий лишний! На Носова я не смотрел, он же меня терпел. Месяц назад он на подстанции в столовой тихо процедил: тебе не светит, не трать время. Я не внял. И видно, зря. Да я тогда кипел, от обиды оделся и, не попрощавшись, ушел. На кого я обиделся? На Витю, на Вилечку? Не знаю. Наверное, на свою судьбу. Зачем она сейчас вытягивает из меня эти воспоминания?
Мы поужинали и пили чай с конфетами и мармеладом. Виктор Викторович допил свой и, вылезая из-за стола, сказал:
– Спасибо, мам. Я пойду, мне надо уроки доделать.
– Иди, конечно. – Вилечка проводила его взглядом, подождала, пока закроется дверь в детскую. – Он меня порой пугает.
– Чем же?
– Слишком взрослый. Двенадцатилетние мальчишки себя так не ведут.
– Как «так»?
Вилечка сцепила ручки и, опершись на пальцы подбородком, сказала:
– После смерти отца мама сильно изменилась. Ты ее не знал ведь, но она так замкнулась, и я понимала: она отчего-то винит себя. И бабушка очень неожиданно уехала. Она нам объявила, что улетает, буквально за сутки. Витя пошел в школу. Я уже работала. Я так надеялась, что она нам поможет… хотя бы до конца школы… и вот на тебе, улетела! Но дело не в этом, я подозреваю, что ее отлет спровоцировал один поступок Виктора. – Я вопросительно приподнял брови. – Да, мы не ожидали. Он пришел в воскресенье домой и объявил, что окрестился. Оказывается, он уже давно собирался это сделать. Мы думали, что Витя гуляет на улице, а он ездил в храм. В тот день он принес икону и поставил на книжный шкаф в своей комнате. Бабушка Оля очень изменилась с того дня. Сильно охладела и к маме, и ко мне, и к Вите.
