Я уже рассказал многое о пальцах на ее руках и ногах и о специфической форме ее зубов (здесь опять идет ссылка на изъятый фрагмент). Теперь уделю особое внимание тем проявлениям, что были характерны для месяца Сотис, иными словами, для времени празднества Баст.
В этот период, всегда — и не без причин — внушавший мне ужас, ее внутренняя жажда восхищения выплескивалась наружу и обретала сходство с манией. Она алкала уважения, похвалы, я бы даже сказал, обожания.
То, что я для удобства предпочитаю называть психической стороной гибридной ментальности, в те периоды, без сомнений, граничило с настоящим помешательством; от евразийской няньки, о которой я уже упоминал, моя подопечная, названная мною Нахемой[37] (люди образованные поймут, о чем речь), узнала о своем происхождении и начала проявлять более откровенные признаки некоей мономании. Богиня-кошка Баст превратилась в для нее в навязчивую идею, которая в результате вылилась в убеждение, что она сама обладает чертами этого таинственного и доселе не до конца понятного божества: она решила, что является воплощением Баст. И, несомненно, в течение одного месяца в году ее состояние приближалось к тому, что в Средние века звалось «одержимостью».
В такие дни в ней развивалась (и этот феномен я подробным образом разобрал в своем исследовании) ненависть ко всему семейству псовых, и они отвечали ей тем же. Благодаря этому, когда она, вопреки моему строгому запрету, однажды в месяц Сотис скрылась из дома, мне удалось отследить ее передвижения по неумолчному собачьему вою.
Так как я обязал няньку держать все, что касалось появления Нахемы на свет, в тайне, я впал в ярость от подобного предательства и отослал женщину прочь. Но тут снова возникли осложнения, с которыми мне пришлось незамедлительно разбираться.
Нахема потребовала сведений о своей семье. Как я достаточно ясно продемонстрировал, зачастую было сложно, а то и вовсе невозможно, противостоять желаниям моей протеже. Короче говоря, после долгих и беспокойных размышлений над сложившейся ситуацией, я отдал все необходимые распоряжения по отъезду из дома возле мечети аль-Муайада, прослужившего мне приютом целых пятнадцать лет.
Я понимал всю опасность обычной поездки с Нахемой, и потому она проделала весь путь до Англии под видом больной, требующей моей профессиональной опеки. По этой же причине ни о какой жизни в обыкновенной гостинице не могло быть и речи, и хотя на время, рискуя разоблачением, я оказался вынужден поселить Нахему в уединенном номере полузабытого отеля, мной велись спешные поиски дома на тихой окраине, обладающего как можно большим числом преимуществ моего каирского прибежища.
Мне удалось обнаружить таковой через неделю лихорадочных розысков (ведь помимо угрозы раскрытия особенностей моей протеже, ее склонность к приключениям в самые неподходящие моменты многократно увеличивала опасность, столь прекрасно осознаваемую мной). Легко представить, с каким удовлетворением я взял в аренду маленькую виллу — или скорее бунгало — в одном из этих странных мест, что сохранились от дней, не знавших людских толп, и поныне изредка встречаются в пригородах Лондона или даже в нем самом.
Дом с двумя акрами земли стоял на отшибе, был лишен современных удобств и сравнительно малодоступен; агент, мечтавший сбыть такую недвижимость с рук, с готовностью пошел навстречу моему желанию поселиться там. Неделю спустя вилла была в нашем распоряжении; Кассим, Нахема и я стали единственными ее обитателями. Большая часть моей ценной — вернее, уникальной — коллекции вынужденно отправилась на склад, ибо в новом жилище для нее просто не хватало места. Но хотя в то время я еще не ведал об этом, судьбой мне было уготовано вскоре переехать в более подходящий для плодов моих исследований дом.
Требования Нахемы связаться с ее семьей с каждым днем становились все настойчивей; я бы, наверное, продолжал сопротивляться ее пожеланиям, если бы не тот факт, что к этому времени мои скудные ресурсы были почти на исходе.
Я внезапно осознал, что у меня в руках имеется инструмент, что позволит мне принудить сэра Бернема Каверли финансировать мои новые эксперименты, к которым я не-так давно приступил со всем пылом ученого, вдохновляемого страстью к познанию! Вы можете счесть меня беспринципным, но колеса прогресса по меньшей мере столь же безжалостны. И вот, смею заметить, не без долгих раздумий, я предстал перед сэром Бернемом Каверли во Фрайарз-Парке.
Но если перед визитом туда у меня и были угрызения совести, то прием, оказанный мне, мгновенно их развеял. Забыв об услуге, которую (по его же убеждению) я оказал ему в прошлом, сэр Бернем продемонстрировал все свое презрение к англо-индийцу в одном только приветствии.
Будучи евразийцем, я являюсь вместилищем всех худших черт, предопределенных моим происхождением, — с великой горечью я признаю сей факт. Сердце мое ожесточилось, стоило лишь этому англичанину так холодно и так оскорбительно высокомерно обратиться ко мне, человеку, намного превосходящему его интеллектуально. Прекрасно сознавая, что в моей власти нанести ему такой удар, от какого он никогда не оправится, я немного поиграл с ним, а так как его поведение становилось все более невыносимым, я возрадовался при мысли, что его жизнь и положение в обществе зависят от меня.
Его сына и будущего наследника Фрайарз-Парка, Роджера Каверли, в ту пору мальчика девяти лет, холили и лелеяли, как балуют в подобных условиях единственное дитя. Я тут же вообразил встречу брата и сестры! Да! За утонченную и умышленную жестокость, с которой сэр Бернем говорил со мной, я вознамерился отомстить, приготовив отравленный кинжал. Когда темой нашего разговора стал наследник, я отбросил ножны притворства — и обнажил оружие.
Мне не забыть, как изменилось лицо сэра Бернема. Раненный мной в самое сердце, он зашатался. Я выиграл поединок, произнеся всего десять слов. Я не колебался, диктуя условия соглашения, вскоре заключенного между нами. Я делаю это заявление не потому, что стремлюсь обелить себя — я поплачусь за каждое свое деяние; мой рассказ — это итог, завершающий мою научную деятельность.
Стоило доктору Дамару Грифу произнести это, как его сотряс сильнейший спазм боли. Его черные глаза широко раскрылись, лицо мучительно исказилось.
Я бросился к нему на помощь. Пусть он и признал себя злодеем, но человечность никому не позволяет бесстрастно взирать на муки ближнего.
Но не успел я подскочить к нему, как Дамар Гриф, стиснув зубы и сжав подлокотники так, что костяшки его пальцев белым мрамором заблестели в электрическом свете, посмотрел на меня и прошептал:
