***
– Я вернулась домой еще до того, как полностью пришла в себя. Я не могла вспомнить, что же происходило у Мамаши Делорм, и поэтому решила, что лучше всего, безопаснее всего – вообразить, что это был сон. Однако порошок, что я взяла из бутылочки Джонни, не был сном. Он все еще лежал у меня в кармане, завернутый в кусочек целлофана от коробки сигарет. Мне больше всего хотелось избавиться от него и наплевать на все колдовство в мире. Может, я не привыкла шарить по карманам Джонни, тогда как он то и дело шарил по моим, надеясь найти там доллар или два.
Но у себя в кармане я нащупала не только злополучный пакетик – там было что-то еще. Я достала этот предмет, посмотрела на него и поняла: нет никаких сомнений в том, что я была у нее. Но я все еще не могла точно припомнить, что происходило между нами.
Это была маленькая квадратная пластмассовая коробочка с крышкой, через которую можно смотреть и которую можно открыть. Внутри не было ничего, кроме старого высушенного гриба. Впрочем, после того, что я слышала от Тавии, мне кажется, это не съедобный гриб, а скорее поганка и, наверное, из числа тех, что вызывают такие страшные ночные кошмары, когда хочется покончить с собой, что многие и делают.
Я решила спустить этот гриб в туалет вместе с порошком, который Джонни вдыхает носом, но когда пришла пора действовать, не смогла сделать этого. Мне казалось, что Мамаша Делорм находится со мной в этой комнате и удерживает меня. Я даже боялась посмотреть в зеркало в гостиной, опасаясь, что увижу ее стоящей позади меня.
В конце концов я высыпала порошок Джонни в кухонную мойку, а пластмассовую коробочку положила в шкафчик над ней. Я встала на носки и запихнула ее как можно дальше – до самой стены, наверное. А потом забыла о ней.
Марта замолчала на мгновение, нервно барабаня пальцами по столу, и затем сказала:
– Пожалуй, нужно рассказать тебе подробнее о Питере Джефферисе. В романе моего Пита пишется о войне во Вьетнаме и о том, что он узнал об армии за время своей службы в ней. Книги Питера Джеффериса рассказывали о том, что он называл великой второй, особенно когда был пьян и веселился с друзьями. Первый роман, «Сияние небес», он написал, еще когда служил в армии, и он был опубликован в 1946 году.
Дарси внимательно посмотрела на подругу, молча, не произнося ни единого слова, а затем заметила:
– Вот как?
– Да.
Может быть, теперь ты понимаешь, к чему я клоню. Наверное, тебе будет проще понять, что я имею в виду, когда говорю о естественных отцах. «Сияние небес», «Блеск славы».
– Но если твой Пит прочитал книгу мистера Джеффериса, разве не может быть, что…
– Конечно, может. – Марта небрежно махнула рукой. – Но этого не случилось. Разумеется, я не собираюсь убеждать тебя. Ты или убедишься сама, когда я закончу свой рассказ, или не поверишь. Я хотела рассказать тебе немного подробнее об этом мужчине, о Джефферисе.
– Продолжай, я слушаю, – сказала Дарси.
– Я видела его очень часто с 1957 года, когда начала работать в «Ле пале», до 1968-го, когда он заболел – у него было что-то с сердцем и печенью. Он так много пил и так вел себя, что меня удивляет, как этого не случилось с ним раньше. В 1969 году он приезжал с полдюжины раз, и я помню, как плохо он выглядел, – он никогда не был толстым, но за это время так похудел, что походил на щепку. Впрочем, он продолжал пить, не обращая внимания на то, какое у него лицо, желтое или нет. Я слышала, как он кашлял и как его тошнило в туалете. Иногда он даже плакал отболи, и я думала: ну вот и все, теперь он увидит, что с собой делает, и бросит пить. Но он не бросил. В 1970 году он приезжал к нам всего два раза. С ним был мужчина, на плечо которого он опирался и который помогал ему. И все-таки он продолжал пить, хотя стоило взглянуть на него, и становилось ясно, что ему нужно кончать со спиртным.
В последний раз он приехал сюда в феврале 1971 года. Теперь его сопровождал другой мужчина; первый, думаю, уже ничем не мог ему помочь. Джеффериса привезли в коляске. Убирая его номер, я увидела, что в ванной на металлической трубке для занавески висели трусы, которые используют при недержании мочи. Джефферис был красивым мужчиной, но в далеком прошлом. Когда я видела его последние несколько раз, он походил на старика. Ты понимаешь, о чем я говорю?
Дарси кивнула. Такие люди иногда встречаются ползущими по улице – пряча коричневый мешок под мышкой или в кармане изношенного старого пальто.
– Джефферис всегда останавливался в номере 1163, в одном из угловых люксов с видом на Крайслер-билдинг, и я всегда убирала в его номере. Через некоторое время он так привык ко мне, что даже знал меня по имени. Это не имело никакого значения – у меня на груди табличка с именем, а он умел читать, вот и все. Не думаю, что он вообще замечал меня. До 1960 года он всегда оставлял два доллара на телевизоре, когда уезжал из отеля. Затем, до 1964 года, оставлял три доллара. Под конец сумма выросла до пяти долларов. Для тех дней это были большие деньги, но это вовсе не значило, что он оставлял чаевые именно мне: просто так было принято. Следовать принятому обычаю важно для таких людей. Он оставлял чаевые по той же причине, по какой открывал дверь даме или, без сомнения, прятал выпавшие молочные зубы под подушкой, когда был маленьким. Единственная разница заключалась в том, что я была феей, которая занимается уборкой, а не феей, которая обеспечивает зубами.
Он приезжал для переговоров со своими издателями, а иногда кинопродюсерами и телевизионными постановщиками, и тогда он собирал друзей. Кто-то из них тоже.
Занимался издательским делом, некоторые были литературными агентами или писателями вроде него. Он организовывал вечеринки, всегда основательные. Я.
Знала о, них главным образом из-за той мерзости, которую приходилось убирать на следующий день – дюжины пустых бутылок из-под виски (главным образом «Джек Дэниеле»), миллион сигаретных окурков, мокрые полотенца в умывальниках и ваннах, кругом остатки пищи, доставленной из ресторана. Однажды я обнаружила в унитазе целую тарелку огромных креветок. Повсюду отпечатки мокрых стаканов, пьяные гости спят на диванах и на полу, хочешь верь мне, хочешь – нет.
Так бывало чаще всего, но иногда вечеринки затягивались и, когда я приходила делать уборку в половине одиннадцатого утра, были еще в самом разгаре. Он впускал меня в номер, и я старалась навести порядок вокруг его гостей. На таких вечеринках не бывало женщин – исключительно мальчишники. И занимались они только одним – пили и говорили о воине. Как они попали на войну. Кого знали на войне. Где бывали на войне. Кто погиб на войне. Они видели на войне такое, о чем никак не могли рассказать своим женам, но им было без разницы, если чернокожая – горничная слышит, что они говорят. Иногда – не слишком часто – они играли в покер на высокие ставки. Они делали ставки и отказывались поднимать их, блефовали и тому подобное, не переставая говорить о войне. Пять или шесть мужчин с красными лицами, какие бывают у белых, когда они начинают пить по-настоящему, сидели вокруг стола со стеклянной столешницей в расстегнутых рубашках и с развязанными галстуками. А на столе навалено больше денег, чем женщина вроде меня зарабатывает за всю жизнь. А как они говорили о войне! Они говорили о ней так, как молодые женщины говорят о своих любовниках и приятелях.
Дарси показалось странным, почему администрация отеля не выселила Джеффериса, хотя он и знаменитый писатель. Обычно администрация очень строго относится к поведению постояльцев, и, насколько ей известно, с годами правила даже ужесточились.
– Нет-нет, – улыбнулась Марта. – Ты не совсем поняла. Ты думаешь, что этот мужчина и его друзья вели себя как рок-ансамбли, которые любят разносить вдребезги все, что есть в их номерах, и выбрасывать диваны из окон. Джефферис не был обычным солдатом вроде моего Пита. Он учился в Уэст-Пойнте, начал войну лейтенантом, а кончил майором. Он был благородным человеком, принадлежал к одной из старинных семей на Юге, у которых большой дом, полный старых картин со скачущими лошадьми и благородными всадниками. Он мог завязать галстук четырьмя разными способами и знал, как следует целовать руку даме, как наклониться над ней. Говорю тебе, он занимал положение в обществе.
