Так уже было, было, было — и больше не должно было. Не хочу, подумал я с отчаянием, на коленях подполз к Дильке и потрогал ей шею. Вздрогнул, поспешно и почти не шатаясь встал и заглянул девочке в лицо.
Шея была прохладной, но пульсирующей — и не Дилькиной. В кресле лежала другая девочка. Из Дилькиного вроде класса, хотя я не уверен — но лицо было смутно знакомо. У девочки были совершенно Дилькины светлые волосы и похожее выражение тоскливо зажмуренного лица — но оно, наверное, у большинства заснувших в плаче девочек примерно одинаковое. Особенно если засыпать приходится не по своей воле.
Пусть здесь пока полежит, в себя придет. А не придет, кто-нибудь заглянет и врачей позовет. Мне некогда, мне Дильку надо вытаскивать.
Как хорошо, что это не Дилька, подумал я — и волна холодного ужаса слилась из живота в колени, которые затряслись, а в лицо и в руки шарахнула другая волна, жаркая. Волна стыда.
«Как хорошо» я подумал, да? Как хорошо, что тут девочка полумертвая лежит — не моя сестра, а чья-то, не мамки моей дочь, а какой-то другой мамки? Хорошо, что их рядом не оказалось? Хорошо, что я в кабинете директора и на лестнице тормозил, пока ее пугали до полусмерти, и теперь она в полусмерти этой валяется, а я радуюсь?
И это не чувак в мониторе подумал, это я, лично, вот этой поганой головой. Сволочь я, получается.
Или получается, что убырлы — это навсегда.
Не у каждого человека есть родня, которая может помочь, но помощи достоин каждый. А кто не помог, тот не человек.
Я сунул деревяшки за ремень и огляделся. С Ильмиркой и Наташкой все было не в порядке, конечно, но как положено — в смысле, как обычно и как уж удалось их положить — кривой буквой У. Юбка у Иль мирки задралась, но это было не страшно, а красиво — ноги у нее офигенные, даже кровавое пятно на пятке не портит.
Голова у Наташки слишком запрокинулась, это непорядок. Осколков, неравномерно усеявших пол, рядом не было, лужиц тоже. У самой двери аккуратные ломтики бумаг плавно меняли цвет с противного на паршивый. Фенолфталеин, подсказал я бегло недоумевающему человеку в мониторе, но он отмахнулся, присел, ловко перевернул Наташку на бок, поправил юбку Ильмирке, подхватил девочку и вышел в коридор.
В коридоре его ждали.
Серый с Тимуром стояли у дверей на лестницу, а Настьки с Кариной выстроились редкой косой шеренгой слева. Все смотрели мне примерно в грудь. Нет. Все на девочку смотрели.
Я замер, пристукнутый сменой мира, ставшего четким, замедленным и таким широким, что чуть напрягись — и свое ухо разглядишь. Этот мир был совершенно невозможным, он резал тело и сминал дыхание — и я отлетел в черный дальний угол, из которого смотрел уже не в монитор, а на киноэкран, только перебирал не попкорн, а всякие нервные мысли.
Можно было попробовать поговорить с ними, как-то расшевелить. Нет, будет хуже. Пятерых я точно не разведу и не отвлеку, а сам рассредоточусь. К тому же я не гопник, который сперва заговаривает, потом бьет. И не алкаш, который всю ночь с другом вась-вась, а к утру с ножом на него. Нормальный человек собеседника бить не может. А если намерен бить, то не беседует.
В любом случае киношный я, занятый стремительным просчитыванием не совсем понятных мне усилий, на беседы отвлекаться не собирался.
Киношный я коротко дернулся в одну сторону, тут же в другую. Ага, понял — чтобы засечь, быстро ли они реагируют и могут ли работать в группе. Нормально, ни то ни се в оба пункта. Все равно пятеро — это много. И что большинство — девчонки, это хуже. Намного.
А давай считать, что это волки, например. И тогда пофиг, какого пола, правильно? Я представил, прикинул варианты — не знаю уж, вместе с экранным чуваком или в незанятом им чуланчике. Варианты были. Не слишком внятные, и нельзя было сказать, что все просто. Сложно все. Но выполнимо. Сейчас буду выполнять.
Я шагнул назад, в дверь, быстро, но аккуратно положил девочку на пол, сделал шаг вперед, вынимая деревяшки, мигнул, вглядываясь в сместившийся строй, тело вскипело, будто на проволочный каркас тыщу вольт дали. И меня вышибло.
Меня, всякого — который сидел в кинотеатре, который мигнул сейчас, который прикидывал варианты и представлял волков. Мелькнула черная плоскость — и я сипло вдохнул, понял, что шатаюсь и падаю, а это верный нокаут, и, как учили, поспешно стал на колено, балансируя чугунными непослушными руками.
Я пытался продышаться, стоя на колене возле двери на лестницу и возле Серого, лежавшего головой к лестнице. Тимур скрючился рядом, а девчонки почти в середке коридора, кучкой. По всему коридору валялась обувь — кроссовки, туфли и сандалии. Я оглядел себя, вздохнул, обтер деревяшки о штаны и сунул за ремень. Судя по деревяшкам и тому, что я успел рассмотреть издали, дырки у ребят были не только на пятках. На мне, кажется, дырок не было, но прочие повреждения, увечья и износы присутствовали в ассортименте.
Значит, деморолик прокрутился при выключенном экране. А я так ничего не понял и не увидел. Чувак в мониторе — или внутри меня, или подлинный я — пережег канал связи с тем, кем я привык быть. Чтобы не отвлекаться. Ну или чтобы я не сильно переживал.
Ну, мне не до сильного, мне бы просто пережить. И другим помочь.
А если бы меня эти орлы уработали, я не очнулся бы, что ли? И ничего бы не понял?
Ну че, нормально.
Нет, ненормально. Жить надо с открытыми глазами, умирать тоже.
Еще раз попробуешь меня отрубить, я тебя сам отрублю. Я могу. Я много чего могу, оказывается. Да я в таком режиме, по ходу, в однёху со всеми убырлы справлюсь.
Эта мысль отщелкнула створку, удерживавшую камазовский кузов боли, свирепой усталости и изводящего напряжения. Я чуть на копчик не пришел от рухнувшей массы, чуть не хныкнул, чуть обнимать себя жалостливо не начал.
Охота — это когда хочется. А мне ничего не хотелось.
Хорош рыдать. Надо будет — справлюсь. За год, за три. Если стану неуязвимым суперменом, а убырлы плодиться не перестанут, то гораздо быстрей.
А если грибы во рту вырастут, вообще зашибись будет, ага. Это называется задачей с заведомо некорректными условиями. И че? Что у нас, некорректных решений нет, что ли? Да навалом. Вон барханами валяются.
Сзади шаркнуло. Я, стесывая колено, отъехал в сторону, замахиваясь. Двери заколыхались, но сквозь них продавился не враг, а Сырыч. Бледный, но вроде немного оклемавшийся. Глаза его заметались.
— Измайлов, — сказал он неуверенно и замолчал.
Я пошевелил горлом, точно варан какой-нибудь, и с третьего раза вспомнил, как нужно разговаривать.
— Анвар Насырович, — сказал я, — у вас там в кабинете девочка, маленькая. Ей врач нужен. Вы, пожалуйста…
