— Как ты сегодня? — тихо спрашивает Дэнни, поглаживая мать по руке.
Катя усилием воли подавляет желание по-старушечьи поплакаться на всполохи боли в умирающем теле: незачем ругать эту бренную плоть, скоро, скоро она угаснет, точно огонек в луже расплавленного воска, унося с собой страдания и наслаждения, доступные только плоти. Свободный дух, конечно, будет себе носиться над водою, над землею, а также там, где нет ни земли, ни воды — и все-таки что-то уйдет безвозвратно, рассыплется вместе с телесностью. В любом случае, обветшалой телесной брони Катерина лишится, рухнет недолговечная стена между катиной душой и Наамой, вошедшей в катин разум и не-разум, анимус и анима, инь и янь. После смерти тела Саграда станет княгиней тьмы и Хошех затопит пространство внутри и снаружи — собой, собой одной.
Считай, что отдельной комнаты у тебя скоро не будет, усмехается внутренний голос. Отчего-то он всегда один — и даже, кажется, один и тот же, я узнаю тембр, удивляется Катя, хотя сколько их перебывало в моем мозгу — и Велиар, и Кэт, и Китти, а теперь еще Наама… А голос всегда один. Может, потому, что окружающая действительность построена из меня, и я едина, на сколько теней, начал и отражений ни разбивай меня жизнь. Я и есть бог этого мира. Это я летаю над водою, мстительный и милосердный, невежественный и всезнающий, размякнув от божественной лени и божественной же амнезии. Интересно, посмеивается внутренний голос, рассыплется вселенная прахом оттого, что ты своим умом дошла до берклеанства?
— Может, и рассыплется, — слегка манерничая, тянет Мурмур, как всегда, отвечая на незаданный вопрос. Дерзит и одновременно ластится — то, что умиляет в коте и злит в человеке. Впрочем, Мурмур не человек и никогда им не был. А за эти пару лет и вовсе в монстра превратился, вечно у него новые затеи, то когти на суставах, то гребень на шее, прямо динозавр-панк-стайл какой-то, только этой моды нам здесь в аду и не хватало, бесы же вечно за Мурмуром повторяют, он их адский Жан-Поль Готье, вот и перенимают что ни попадя, пустоголовые, тыщу лет живут, а ума не нажили, проносится в катиной голове.
Мурмур выразительно закатывает глаза: ну всё, мама Катя вошла в режим тещи, идем, дорогая, пока она не начала критиковать мои прекрасные рога и оригинальную фактуру кожи. Дэнни, кусая губы от сдерживаемого смеха, посылает матери воздушный поцелуй и отходит в сторону.
«Помни, мама: каждый из нас получает такого дьявола, какого заслуживает!» — голос Денницы-младшей тает вдали, как будто всё сказанное прозвучало вслух, а не только в катиных мыслях.
Хотя Саграда не поручится, что слова эти не ее собственные. Уж она-то знает, что заслужила своего дьявола. Более того, она, Катя, сделала так, чтобы он не был столь идеален, чтобы не напоминал обольстительных чертей из чтива в розовых мягких обложках. С измученным чувством вины, стыдящимся себя Повелителем мух, конечно, стократ тяжелее, чем с самодовольным, балованным Тайгермом, но Катерина видит слишком много лжи, поэтому научилась ценить правду. Даже утомительную. Даже грязную. Даже ту, которая ранит. Поэтому она протягивает руку и гладит Люцифера по плечу, проводит длинную линию от предплечья до кисти и сплетает свои пальцы с пальцами мужа — жест влюбленной школьницы, собственнический, слегка нелепый. Знак: я тебя приручила. Ты у меня в руках — как хлеб насущный, как плод с древа познания. И даже если как раскаленный уголь, то и тогда место тебе — у меня в руках.
Князю ада нравится, когда в его супруге просыпается сентиментальная дурочка. Он же мужчина.
Тем временем к трону стекаются реки адских насельников, палачей и заключенных, демонов и их жертв. Грань между ними так тонка, что то и дело рушится. В Ночь безумных владык они пьют и братаются, словно никогда больше не вернутся к былому распределению ролей, когда одни причиняют боль, другие — молят о пощаде и проклинают, до тех пор, пока не захотят проделать с другими всё, что проделали с ними. Лучшие палачи выходят из жертв. Но сейчас они пьют и чокаются, и кружки, кубки, чаши звенят на весь ад непривычным для этих мест колокольным звоном.
Точно гханта, думает Катя. Тысячи и тысячи колокольчиков-гханта.
Саграда ждет своих последних, вечно опаздывающих и оттого еще более долгожданных гостей — тех, кто провел ее дорогами преисподней, тропами страха и стыда. И когда толпы бесов начинают, гомоня, протискиваться в дверь сразу все, княгиня понимает: вот они, гости дорогие. Пожаловали.
Дверь слетает с петель, а черти, не успевшие убраться с дороги, разлетаются вспугнутым вороньем. В проеме возникает слепящее сияние, которое Катерина узнает где угодно. И хоть бы целый город в один голос вопил: «Пожар!» — она одна уверенно скажет: «Дракон!» Мой золотой дракон.
— А поворотись-ка, сынку! — кричит она, салютуя кубком. — Экий ты длинный стал!
Цин-лун пересекает зал в считанные секунды. И только у подножия ступеней трона меркнет, уменьшается, становясь человеком. Катя машет ему издали с таким азартом, как будто они на гонках в Ле-Мане и ее Витька взял первый приз.
— Соскучилась, — шепчет она, когда появляется возможность ткнуться носом в колючую, пахнущую ветром щеку. — Как ты?
— Как ТЫ? — вопросом на вопрос отвечает Виктор, цепким взглядом вбирая катин облик: бледную, словно лунный свет, кожу, исхудавшее тело, глаза, утратившие цвет и ставшие почти прозрачными. Катерина знает: она похожа на привидение себя. Пугающе сильное привидение, хотя сына в ней пугает другое. — Убью Велиара. Они что, не кормят тебя совсем?
— Кормим как полагается, — оправдывается второй князь ада, добравшись до престола. Бегом за драконом бежал, не иначе. — Давно сказать собирался: через год будем отключать тебя от аппарата.
— Не через полтора? — то ли радуется, то ли огорчается Саграда. Катерина и сама не ведает, ждет она собственной смерти или боится ее.
— Пока все утрясут, как раз полтора года пройдет. — Агриэль подчеркнуто сух и деловит. — Анемия, надежды на положительную динамику нет, органы отказывают.
— Ну и правильно, — вздыхает Катя. — Пора. Я чувствую, что пора.
— Не торопи события. — Белиал делает строгое лицо. — Всё надо делать правильно.
— Смотри, каким ты праведником заделался, — язвит Люцифер. — Вернуть тебя из ссылки, что ли?
Велиар и правда изменился. Темное, жуткое безумие, исходившее прежде от Сесила, исчезло. А то, что осталось, неуловимо напоминает Катерине… себя. Та же призрачность черт, та же размытость силуэта. Скоро мы перестанем отбрасывать тень и отражаться в зеркалах, думает Саграда, даже в зеркалах нефилимов. Как будто сольемся со всеми своими двойниками — теневыми, зеркальными, всякими. И кем мы тогда станем?
