Хотя это воспоминание, безусловно, было из числа приятных, но оно относилось к долгим годам ее семейной жизни: упоминание о бывшем муже было некоторым нарушением этикета и едва не заставило Александру рассмеяться. Сьюки осталась одна совсем недавно и была среди них самой молодой. Стройная, рыжеволосая, густые, аккуратно перехваченные у шеи волосы зачесаны назад, на длинных руках веснушки цвета кедровой стружки. На запястьях медные браслеты, а на шее пентаграмма [7] на тонкой дешевой цепочке. Александре, с ее тяжеловатыми эллинскими чертами лица, с ямочкой на подбородке и раздвоенным кончиком носа, нравилось задорное обезьяноподобное личико Сьюки. Ряд крупных зубов под коротким носиком, пухлый ротик с выпяченной верхней губой, более длинной и изогнутой, чем нижняя, придавали ей проказливый вид, словно она все время шалила. И еще у нее были довольно близко поставленные круглые глаза орехового оттенка. Сьюки ловко передвигалась в тесной старой кухоньке с маленькой грязной раковиной. Здесь пахло бедностью многих поколений, живших в Иствике и веками вносивших свои усовершенствования, когда старые, срубленные вручную дома, такие, как этот, больше уже не считались престижными. Сьюки одной рукой вытащила из буфета коробку соленых орешков к пиву, а другой взяла с сушки на раковине окованную медью плоскую вазочку с рисунком «пейсли» [8], чтобы их туда пересыпать. С треском открыв коробки, высыпала горку крекеров на блюдо рядом с куском сыра «гауда» в красной оболочке и паштетом в плоской банке с веселым гусем на крышке. На грубом керамическом блюде, покрытом глазурью рыжевато-коричневого цвета, было рельефное изображение Краба. Рак. Александра его страшилась и встречала повсюду в природе его символ – в гроздьях черники, растущей в заброшенных местах, где-нибудь у камней или в болоте, в винограде, что свисает с кривого гнилого дерева у окон кухни, у муравьев, воздвигающих пористые конические холмики в трещинах на асфальтированной дороге к дому, во всех действующих вслепую неодолимых плодоносных силах.
– Как обычно? – ласково спросила Сьюки, когда Александра, не сняв шали, со старческим вздохом опустилась в единственное гнутое кресло, стоявшее на кухне, – старое синее кресло, которое было бы неприлично поставить где-нибудь еще: из швов вылезла набивка, а углы грязных подлокотников, хранивших следы многих рук, лоснились.
– Думаю, сейчас самое время выпить, – сказала Александра. После разразившегося на днях шторма было прохладно. – Как насчет водки? – Однажды кто-то ей сказал, что от водки не только меньше полнеют, но что она раздражает слизистую меньше, чем джин. Физическое раздражение, как и химическое, – причина рака. Те, кто этого не понял, заболевают, даже если распалась одна-единственная клетка. Природа выжидает, наблюдает, когда ты потеряешь бдительность, чтобы нанести свой роковой удар.
Сьюки широко улыбнулась:
– Я знала, что ты придешь, – и показала непочатую бутылку с изображением головы кабана, глядящего круглым оранжевым глазом. Между зубами и кривым клыком торчал красный язык.
Александра улыбнулась, взглянув на это дружелюбное чудище.
– Побольше тоника, пож-ж-алуйста! А то эти калории!
Бутылка тоника сердито шипела в пальцах Сьюки. «Может, раковые клетки скорее похожи на пузырьки углекислоты, проникающие с током крови, – подумала Александра. – Надо заставить себя не думать об этом».
– Где Джейн? – спросила она.
– Она сказала, что немного опоздает. У нее репетиция концерта, который состоится в унитарной церкви.
– С этим ужасным Неффом, – заметила Александра.
– С этим ужасным Неффом, – отозвалась Сьюки, слизывая с пальцев горьковатую воду и заглядывая в старенький холодильник в поисках лимона.
Реймонд Нефф преподавал музыку в средней школе. Он был толстым женоподобным коротышкой, который, тем не менее, ухитрился стать отцом пятерых детей, имел неопрятную жену – немку с болезненно-желтым лицом, бесцветными соломенными волосами, постриженными, как садовым секатором, коротко и неровно, и очками в металлической оправе. Как большинство хороших учителей, это был деспот, въедливый и настырный, к тому же у него было нездоровое желание со всеми переспать. Теперь с ним спала Джейн. Александра в прошлом тоже поддалась искушению, но этот эпизод оказался столь незначительным, что, возможно, Сьюки о нем и не знала. Сама Сьюки сначала не допускала с Неффом вольностей, но это длилось недолго. Быть в разводе и жить в маленьком городе – все равно что играть в «монополию»: время от времени ты посягаешь на чью-нибудь собственность. Обе подруги хотели помочь Джейн, в спешке и ажиотаже та спешила продать себя дешево. Жена Неффа была отвратительной женщиной. Она говорила всегда некстати, но тщательно артикулировала, да еще эта ее манера слушать, вытаращив глаза каждое слово, которое ей не нравилось. Когда спишь с женатым человеком, то, в каком-то смысле, спишь и с его женой. Поэтому она не может оставаться просто помехой.
– У Джейн такие замечательныеспособности, – говорила Сьюки почти автоматически, неистово выковыривая обезьяньим движением ледяные кубики из холодильника. Ведьма может заморозить воду взглядом, но разморозить – целая проблема. Среди четырех собак, которых держали они с Монти в свои лучшие дни, у них дома бегали два серебристо-коричневых веймаранера. Сейчас у нее остался один, по кличке Хэнк. Он прижимался к ее ногам в надежде, что она достает из холодильника что-нибудь для него.
– Она так себя растрачивает, – сказала Александра, вынося приговор Джейн. – Занимается самоунижением, как-то по старомодному, – прибавила она. Дело происходило во время вьетнамской войны, и эта война придала ее словам особый смысл. – Если она серьезно относится к музыке, ей следует и выступать серьезно, в большом городе. Выпускнице консерватории играть для кучки глухих старых куриц в полуразвалившейся церкви – это расточительно.
– Но здесь она чувствует себя уверенно, – сказала Сьюки, словно с ними было иначе.
– Она даже не моется, ты замечала, от нее пахнет? – спросила Александра уже не о Джейн, а о Грете Нефф. Для Сьюки не составляло труда следить за ходом мысли Александры, они были настроены на одну волну.
– А эти старушечьи очки! – подхватила Сьюки. – Она в них похожа на Джона Леннона. – Сьюки состроила гримасу, изобразив серьезный печальный взгляд и тонкие губы Джона Леннона. – «Я тумаю, мы мошем пить наш sprechen Sie wass? [9] – нойвый напьи-иток». – Грета Нефф издавала варварский неамериканский дифтонг, словно расплющивая гласную о небо.
Болтая и прихватив с собой стаканы, они отправились в так называемую «каморку», маленькую комнатушку, втиснутую под лестницей, ведущей на мансарду. Выгоревшие обои с рисунком виноградной лозы и корзин с фруктами местами отставали от стен, штукатурка на скошенном потолке облупилась. Лишь забравшись на стул, можно было выглянуть в единственное окно с ромбовидными рамами и выгнутыми, как донышки бутылок, освинцованными стеклами с пузырьками воздуха.
– От него пахнет капустой, – продолжала Александра, опускаясь с высоким серебристым стаканом в двойное кресло, покрытое тонкой шерстью, вышитой огненно-красными завитками стилизованной лозы. – Этот запах пропитал его одежду, – сказала она, подумав, что это так похоже на Монти с его цуккини и что она этой интимной деталью, очевидно, намекает Сьюки, что сама тоже спала с Неффом. Ну и что? Нечем хвастаться. И все-таки. Как он потел! Именно поэтому она спала с Монти тоже, и от него никогда не пахло цуккини. Удивительно, что, когда спишь с чужими мужьями, они дают тебе возможность взглянуть на их жен под новым углом: они их видят, как никто другой. В представлении Неффа, бедная некрасивая Грета была украшенной лентами Хайди, нежным эдельвейсом, принесенным с заоблачных высот (они познакомились в пивной в Западной Германии, где он служил, вместо того чтобы воевать в Корее), а Монти… Александра искоса взглянула на Сьюки, пытаясь вспомнить, что говорил о своей жене Монти. Считая себя джентльменом, он рассказывал немного. Но однажды разговорился, придя в постель к Александре прямо после какого-то неприятного разговора в банке и все еще под его впечатлением: «Она милая женщина, но невезучая. Я хочу сказать, приносит несчастье другим. Думаю, самой ей скорее везет». И правда, женившись на Сьюки, Монти потерял значительную часть своих денег, хотя все сваливали вину на его собственную глупость и нерасторопность. Уж он-то никогда не потел. Но страдал от этого гормонального дефекта, свойственного людям благородного происхождения, от невозможности причислить себя к тем, кто способен заниматься тяжелым физическим трудом. На его теле почти не росло волос, а зад был по-женски округлым.
– Наверное, Грета в постели великолепна, – продолжала Сьюки. – Все эти Kinder. Funf [10] все-таки.
