– Не надо, не надо, Боженька, не надо, – бился в судорогах писатель. Слюна летела из его рта, зрачки закатились под веки, и пальцы сжимались, мечтая добраться до глотки медсестры.
– Я увидела тебя на прошлом фестивале, – отрешенно рассказывала Нина. – Я решила, что ты – настоящий. Я дотронулась до твоей книги. Вспышка была. И вспышка, и разноцветные огни. Я стала читать.
Она скорбно покачала головой:
– Я ошиблась. Я думала, что найду сороковое слово, но в твоем романе его не было. Там не было ничего. Огни меня обманули. Огни не работали без Игоря. Пустая, мучительно пустая и ничтожная книжонка.
Лезвие медленно достигло головки. В рытвине, которое оно оставило, набухали икринки крови. Потом, словно змея, пенис сбросил кожу. Внутри он оказался кричаще-красным, с белыми пятнами и розовыми прожилками. Сквозь желейную плоть просвечивалось что-то похожее на фиолетовую трубку.
Нина вытерла пот, вздохнула и аккуратно разрезала головку. Теперь рана рассекала пенис пополам. Из огибающей вены струйкой хлестала кровь, раздвоившаяся головка лилась алой мочой.
Минаков отрывисто выл в потолок.
– Теперь ты понимаешь, что такое боль, – сказала Нина. – Но ты никогда не поймешь, каково это – читать пустоту, искать большое и не находить его. Подавиться пустотой, рыгать ею, чувствовать, что теперь она навсегда внутри, рядом с великим, как опухоль. Во всей твоей книге нет ни одного слова, которое бы сделало мне больно. И самое страшное, что я не могу ее забыть.
Минаков поднял к Нине белое, перекошенное страданием лицо. Пена пузырилась на его губах, когда он прохрипел отчаянно:
– Прости меня!
– Я не сержусь, – улыбнулась Нина. – Я хочу помочь тебе. Может быть, вместе мы сможем сделать твою книгу лучше. Может быть, мы поработаем над ней и найдем настоящее слово где-то внутри? Кто знает.
Скальпель перешел к яичкам.
Через некоторое время Минакову удалось потерять сознание.
Нина продолжала редактировать.
Маньяк № 2
Андрей Сенников
Прямо в темноту
Иисус Христос пришел в этот мир, дабы спасти грешников, среди коих я – самый страшный.
Джеффри Дамер
Мертвые – не выбирают.
Это дар Бога живым.
«Вот, Я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло. Во свидетели пред вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил Я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, и дабы жил ты».
Это свобода и… ответственность. Поэтому я не собираюсь что-то оправдывать, объяснять, произносить нравоучение, нет. Только рассказать.
Тот апрель выдался теплым. Снег сошел рано, и земля нежилась в солнечных лучах, потягиваясь к небу молодой порослью, яркой, свежей, словно сама природа готовилась к светлому празднику Воскресения Христова. Редкие облачка, прозрачные и невесомые, как пух, неспешно проплывали в ясном небе, солнышко «играло».
В ночь с предпасхальной субботы, после крестного хода, когда он протягивал настоятелю Свято-Cергиевской церкви кадило, а потом вместе со всеми запел радостный пасхальный тропарь: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав», – так вот, в это самое время трое молодых подонков совершали насилие над его пятнадцатилетней дочерью в заброшенном доме на южной окраине Сутеми.
В конце утрени, когда отец настоятель читал «Огласительное слово святителя Иоанна Златоуста», провозглашая вечную победу Христа над смертью и адом: «Где твое, смерте, жало? Где твоя, аде, победа? Воскресе Христос, и ты низверглся еси. Воскресе Христос, и падоша демони. Воскресе Христос, и радуются ангели. Воскресе Христос, и жизнь жительствует. Воскресе Христос, и мертвый не един во гробе», – насильники продолжали свое дело, а девушка перестала сопротивляться. Четвертый, которому через две недели исполнялось четырнадцать лет, снимал происходящее на камеру мобильного телефона.
Это продолжалось и продолжалось.
Жертву перетаскивали из комнаты в комнату, из комнаты в кухню, из кухни в сени и обратно. Крошечный глазок камеры следовал за нею повсюду, пока в телефоне не сел аккумулятор.
Под утро насильники утомились, забава им наскучила, и они оставили истерзанное тело. Самому старшему шел двадцать второй год. Двумя часами позже девушка смогла выползти на дорогу, где ее и подобрал патруль ППС.
Сутемь содрогнулась.
Под пасхальный перезвон двухсоттысячный городок окунулся в тягостный, леденящий кровь кошмар слухов, сплетен, пересудов и недолгого судебного разбирательства, в котором потерпевшей оказалась дочь диакона Свято-Cергиевской церкви, отца Василия Скородомского. Казалось, люди ждали знака свыше, грома небесного, наказания Господнего, знамения…
Но был только суд.
Диакон редко виделся с семьей. Когда-то давно, когда он принял решение посвятить остаток своей жизни служению, мать его дочери наотрез отказалась становиться матушкой. «Ты все время прячешься от жизни! – заявила она. – Двадцать лет ты прятался от нее в армии, а теперь решил перебраться под крылышко церкви. Я – не хочу! Хватит с меня уставов!» Он понимал ее. Она не была злой или дурной женщиной, но натура ее – суетная и мирская – не терпела каких-либо сдерживающих рамок. Они тихо развелись до его рукоположения в сан. Бывшая жена контактам с дочерью не препятствовала, но и не поощряла. Для нее он почти перестал существовать, вплоть до этого дня боли и скорби.
«Ну и где Он был, твой Бог?!! – кричала она в больнице, куда доставили их девочку, заламывая руки и расталкивая медсестер. – Где Он был, я тебя спрашиваю?! Будь ты проклят! Будьте вы оба прокляты!»
Потом она обмякла и тихо заплакала. Ее усадили на кушетку в больничном коридоре, и он, высокий, широкоплечий, с мертвенно-бледным лицом и глубоко запавшими глазами, немного нескладный в своей черной рясе и взъерошенный, словно ворон на колокольне, молча стоял рядом и гладил женщину по голове.
Она не была злой. Он мог бы сказать ей, что Господь каждый день и час стучит в сердце каждого человека, призывая принять дар жизни полной мерой, против смерти и зла, отринуть от себя вражду, пристрастия, себялюбие и еще многое. Но Он никогда не войдет силой, уважая человеческую свободу, которую даровал Сам. Он будет стучать вновь и вновь, ожидая, когда отворит Ему человек, вольный в выборе своем.
Да, он мог бы все это сказать, но там, у постели истерзанного ребенка, было не место и не время. Скучно и тускло поблескивал серый линолеум, визгливо скрипели колесики каталок, буднично бубнили в приемном покое, пахло карболкой, нашатырем и казенным дерматином обивки на кушетках. Он задыхался. Его родительский гнев, глубокое отвращение мужского начала к насилию над женщиной, ужас и кощунственность содеянного людьми пронизали не только сознание, но и каждую клеточку тела, задевали каждый нерв и душили, душили…
