— Все, Диль, можно открывать.
Дилька распахнула глаза, стремительно оглядела меня и уставилась на папу.
— Он умер? — тихо спросила она вдруг.
— Дура, что ли? — грубо ответил я. — Никто не умер. Дилька требовательно смотрела на меня. Я продолжил, раздражаясь:
— И никто не умрет. Не выдумывай. Он спит прос…
Где-то страшно заорал кот. А я и не заметил, что его рядом нет. В спальню, что ли, сбежал. Нет, в Дилькину комнату — второй вопль, надрывный и переходящий в пронзительное шипение, доносился оттуда. Дилька уже побежала смотреть. И я вчесал.
Дилька замерла на пороге, точно на стеклянную дверь с размаху наткнулась. Я не наткнулся, пролетел в комнату и едва не грохнулся, поспешно сдавая назад.
Кот орал, растопырившись возле стула, из-под которого пыталась выбраться мама. Занавеска со стула слетела, и все равно я не сразу понял, что это мама. Что это она сумела так сложиться в пять раз, как провод от наушников, и всунуться между четырьмя не очень высокими ножками. Что это ее рука, костлявая, с неровным пятном и со сломанными ногтями, скребет обивку стула, пытаясь его приподнять. Что мятый багровый ком с щупальцами, шевелящийся под стулом, — просто красная кофта. Та самая. И что черное спутанное мочало, ритмично болтающееся возле пятки, — ее голова.
Пятки. Так.
— Дилька, küzläreñne yab,[6] — скомандовал я, выдергивая следующую пару спиц.
Мочало поехало по полу, будто протирая. Стул скрежетнул ножками, приподнялся и затрещал, кот заорал, я тоже чуть не заорал. Мама пыталась выбраться из-под стула, но мешала сама себе. Вернее, не себе. Тварь, которая засела в маме, пыталась выбраться. А мама ей мешала. Как она забралась-то под стул, зачем, когда, подумал я увлеченно и тут же понял, что на ерунду отвлекаюсь — и, может, тоже не сам, а с чужой недоброй помощью. Как кролик, который, наверное, решает очень важные и сложные задачи, не имеющие никакого отношения к наползающей на него пасти, и до ответа добирается, когда кругом темно, тихо, тесно и смысла в ответах нет.
Мама нам не раз говорила, что мы ей на голову уселись. Но это же не так — было. Неужто теперь так будет?
Очнись, пацан.
Ну нельзя же так, со стоном подумал я и уселся верхом на стул, не слушая больше стуков, нечеловечески размеренного дыхания и низкого воя, продирающего позвоночник снизу вверх.
На этот раз получилось еще легче — я почему-то думал, что будет наоборот. Спицы сами встали остриями к нужным точкам, как, знаете, контакты трамвая на провода. И подбросило меня не сильно — а может, я приготовиться успел. Спинкой стула по ребрам двинуло, но ребра уже попривыкли. Наверно, такие кости, как у меня, и называют ребрами жесткости. Жесткости, прочности и противоударности.
Я успел разглядеть, что фиолетовые комочки на левой спице сперва смахивают на брусничное желе. Спица умирала, опадая на пол, а мама так же мягко оседала и растекалась по полу, пока я осторожно поднимал стул. И тут в прихожей грохнуло.
Я вздрогнул, но завершил движение. Отшвырнул стул и бросился за котом и мимо все жмурившейся Дильки — смотреть, что стряслось и взорвалось.
А ничего не стряслось и не взорвалось. Däw äti[7] пришел.
В дождевике, со слепым взглядом исподлобья и улыбкой уголками губ вверх.
«Скорая» приехала очень быстро. Я еле успел затащить däw äti в спальню, а маму в зал рядом с папой. По уму следовало как раз родителей в спальню, но папа, хоть и высох, все равно оставался тяжеловатым для меня, поэтому я и не стал связываться с его, как он сам любил говорить, передислокацией. Еще я успел протереть лицо себе и Дильке. А вот прибраться хотя бы в прихожей времени уже не хватило — в дверь зазвонили.
Я думал, времени у нас будет больше. То есть сперва-то я ничего не думал: выпрямился, уронил огрызки спиц — обе почему-то сломались, но вроде сработали — и принялся выпутывать из рукава черемуховый прутик. Он застрял, оказывается, пока я дергался, прыгал и всяко пытался остановить деда. Дед, по идее, не мог перешагнуть порог — нож-то я из петли убрал, — но и не уходил и не падал от моих наскоков. Стоял как глубоко врытый бетонный столб, не подставляя пяток. Вот и пришлось за черемуху хвататься. Папа, кстати, шутил про черемуху как про полицейское спецсредство, но там способ употребления какой-то другой был. Да и мой способ сработал — däw äti ввалился в прихожую именно как подрытый столб, ну и дальше было уже привычно. Почти.
Прутик никак не выпутывался из рукава. Я увлекся и не обратил внимания на то, что Дилька меня окликает или спрашивает что-то. Отвлекаться не хотелось, хотелось выдернуть этот корявый обрывок, но для этого надо было как-то его повернуть, а придумать как, не получалось, особенно когда отвлекали все время. Я поднял голову, чтобы рявкнуть, и увидел себя в зеркальной двери шкафа. Сморгнул, поспешно закрыл рот, постарался привести морду в нормальный вид и только после этого повернулся к Дильке, которая таращилась на раскинувшегося во всю прихожую деда. Не успел я в этот раз скомандовать насчет зажмуривания. А сама Дилька, конечно, не догадалась, бестолковая.
Надо было сказать что-то успокаивающее, но спокойных слов у меня в голове не образовывалось. Я сказал:
— Дилька, ты это…
Голос скакнул вверх и вниз. Сестра поспешно кивнула, не отрывая глаз от дождевика.
Вот, пусть делом займется. Когда дело есть, бояться некогда, в этом я успел убедиться.
— Дилька, вызывай «скорую», — сказал я уже почти нормальным голосом.
Она вновь кивнула, а я понял, что нет, нельзя ей вызывать. Голос тоненький, подумают, что дети хулиганят.
— Не, я щас сам…
Я впал в ступор, вспоминая, как вызывать «скорую» и какой номер набирать, выдрался из этого дурного состояния и полез за мобильником в карман. А мобильника-то и нету.
Плюнул, почти по-настоящему, и вспомнил. И даже придумал, что говорить — наш адрес и что людям плохо, троим, сознание потеряли. Нашел трубку городского телефона — она валялась на полу почти разряженная, но звонить еще могла. Набрал номер, сказал медленно и густо, что по нашему адресу людям плохо, троим, сознание потеряли. Тетка стала задавать вопросы. А я повторял: сознание потеряли, трое их, людей, адрес наш такой. Понял, что еще один повтор — и «скорая» не приедет, добавил от ужаса: «Приезжайте скорей, пожалуйста» — и отключился. И Дилька тут же взвизгнула.
Я вздрогнул. Когда вздрог кончился, я уже вертелся, присев, во все стороны и спицы держал на изготовку. Готовить было некого. В дверь никто не ломился, из комнат не выскакивал, кот не шипел — его и не слышно, и не видно было.
