В конце концов я собралась с духом и отважилась снова пойти наверх и постучать в дверь к маменьке. Я нашла ее скорчившейся на маленьком низком стульчике, который она ставила прямо у входа в комнатку Элмы. Глаза у нее опухли от рыданий, и выглядела она такой старенькой и съежившейся, что я ощутила мучительные угрызения совести. Я опустилась рядом с ней на колени и обвила рукой ее застывшие, не откликающиеся на ласку плечи.
— Так значит, твой отец сказал тебе? — спросила она тихим, печальным, лишенным интонаций голосом.
— Да, маменька.
— Это мне наказание.
— За что же, маменька?
— Что не уберегла Элму.
— Но, маменька, вы не могли ее спасти. И Элма теперь на Небе, вы когда-нибудь снова будете с ней вместе.
— Если бы только я могла быть уверена, — прошептала она.
— Маменька, но как же вы можете в этом сомневаться? Она была невинным ребенком, как же ей было не попасть прямо на Небеса?
— Я хотела сказать — а есть ли сами Небеса?
Новая мысль пришла мне в голову, как эхо моего собственного вопроса, заданного миссис Гривз: вместо того, чтобы пытаться уговорить маменьку вступить в Общество, я сама вызову дух Элмы.
На следующее утро я избежала встречи с отцом, позавтракав на кухне, а когда вернулась из школы, его уже не было. Летти сказала мне, что в этот день он не пошел в Музей: два человека с тележкой, полной ящиков, приехали к дому в половине десятого утра и упаковали вещи и книги под руководством отца, так что к двум часам он уже смог отправиться на вокзал Сент-Панкрас. Через полчаса после этого заходил доктор Уорбёртон. Отец оставил мне письмо на столике в прихожей, оно целиком состояло из инструкций, кроме последнего предложения, в котором говорилось: «Тебе не нужно писать мне, если только не случится что-то чрезвычайное. Тв. люб. отец, Теод. Лэнгтон».
Я не помню, чтобы я хотя бы что-то почувствовала; словно застыв, я поднялась к себе в комнату и принялась репетировать, готовясь к своему «сеансу»; я наблюдала за собой в зеркало из-под полуприкрытых век и пыталась вспомнить, как звучал голос Элмы. То, что приходило мне на память, было всего лишь смутным впечатлением от бессмысленных слов, которые Элма повторяла речитативом на мотивы церковных гимнов; к тому же я не могла сказать, действительно ли я это помню, или мне об этом рассказывала маменька, или это было смутное воспоминание о себе самой.
Маменька в тот вечер казалась не такой безутешной; я подумала, что доктор Уорбёртон, вероятно, дал ей успокоительное. Сидя на стуле напротив нее, я позволила себе закрыть глаза и уплыть в полудрему, пригревшись в тепле камина. Потом я начала напевать тоненьким, высоким голоском, выпевая звуки на мотив гимна «Все светло и прекрасно…», пока не услышала, что маменька заговорила, и голос ее дрожит от переполняющего ее чувства:
— Элма?
— Да, маменька, — ответила я тем же детским голоском, не открывая глаз.
— Элма, это правда ты?
— Да, маменька.
— Где же ты?
— Здесь, маменька; ангел сказал, мне можно к тебе прийти.
— Почему же ты не приходила раньше, моя родная? Я потеряла тебя, и сердце мое разбилось!
Такого вопроса я не ждала и не знала, что отвечать.
— Я не хочу, чтобы ты печалилась, маменька, — наконец произнесла я. — Я счастлива здесь, на Небе, и придет день, ты меня увидишь, и мы никогда больше не расстанемся.
— Молю Бога, чтобы поскорее. Моя жизнь здесь — сплошная мука. Скорее бы она кончилась.
— Тебе нужно постараться быть повеселее, маменька, — беспомощно повторила я. — Мне становится грустно, когда я вижу, что ты плачешь.
— А ты всегда меня видишь, родная моя?
— Да, маменька.
— Тогда почему же ты раньше не приходила?
— Не могла найти пути, — пропищала я и, чтобы избежать других вопросов, снова принялась напевать, так, чтобы мой голос постепенно замирал, словно удаляясь, а дыхание замедлялось.
Через несколько мгновений я сделала вид, что проснулась, испуганно вздрогнув и, открыв глаза, увидела, что маменька смотрит на меня, не спуская глаз, — раньше я никогда не видела, чтобы она так на меня смотрела.
— Кажется, я заснула, маменька. Мне снилась Элма.
— Нет, детка. Ты погрузилась в транс. Элма говорила со мной через тебя.
— Что это такое — транс? — совершенно невинным тоном спросила я.
— Это то… что делают спириты… Я хотела попробовать, но он мне запретил. Он сказал, что оставит меня, если только я близко подойду к этим сеансам… а теперь он все равно меня оставил, — горло у нее перехватило и она разразилась бурными, неудержимыми рыданиями.
Я подошла к ней, обняла и почувствовала, как впервые за все годы с тех пор, как не стало Элмы, маменька прижалась ко мне в ответном объятии, и мои слезы смешались с ее слезами.
В тот вечер я отправилась спать гораздо более счастливая, чем когда-либо раньше, думая, что маменька наконец-то поднимается из тьмы к свету. Но на следующий же вечер она захотела, чтобы я возобновила погружение в транс. Я сказала, что не знаю, как я это сделала, но попробую. Притворяясь, что заснула, я изо всех сил пыталась придумать что-то новое, чтобы сказать ей, но могла вызвать в памяти лишь смутные образы фигур в белых одеждах, омываемых золотым сиянием света. Что же, как предполагается, должны делать люди на Небесах, кроме как петь и играть на арфах? Миссис Гривз говорила о Стране вечного лета: может быть, Небеса — это что-то вроде замечательного летнего дня на природе, где Элма ездит на небесном пони по полям, усеянным прекрасными цветами? Но если Элме по-прежнему всего два года и она ждет, чтобы маменька прибыла на небеса поскорее и не пропустила ни одного момента ее взросления, тогда она будет, конечно, слишком мала для пони, даже для небесного… В конце концов я оставила свои попытки и открыла глаза: выражение безутешного горя снова омрачало лицо маменьки.
— Так Элма к вам не приходила? — спросила я.
Она устало покачала головой.
— Но, маменька, вы же теперь знаете, что ей хорошо на Небе: вам больше не следует печалиться.
— Я не могу быть уверена — может быть, ты просто разговаривала во сне… Если бы я только могла снова услышать ее голос…
Я смотрела на маменьку, и сердце у меня погружалось во мрак.
— Я не понимаю, как это произошло, маменька, но завтра я снова попытаюсь, — проговорила я наконец и очень скоро извинилась и ушла наверх, в свою комнату.
Я снова чувствовала, как ее горе черным облаком поднимается и обволакивает меня, но понимала, что не смогу продолжать этот обман в одиночку. Вот почему на следующий день, после полудня, я собрала все свое мужество и отправилась на Лэмбз-Кондуит-стрит, где принялась ходить взад и вперед, пока не отыскала дверь с надписью выцветшими золотыми буквами «Спиритическое общество Холборна». Дверь находилась в стене рядом с магазином шляпника. Я так долго стояла там в нерешительности, что ко мне вышел сам шляпник и, когда я сказала ему, что хотела бы повидать миссис Визи, он направил меня в другой дом, расположенный дальше по улице. Там девочка-служанка, которой на вид было не более десяти лет, попросила меня подождать, и через некоторое время ко мне вышла полная седовласая женщина, с ног до головы одетая в черное.
