Казак, которому в Москве хорунжий презентовал соломенную шляпку, спешился у развилки, присел на корточки.
— Что там, Семен? — крикнул хорунжий.
— Разъезд, кажись! — Казак растер в ладони горсть дорожной пыли. — Чуток нас опередили.
Хорунжий, переглянувшись с Корсаковым, послал коня вперед.
— Кто проехал, Семен? — спросил он, подъехав к казаку.
— А вот, глянь, Георгий Иванович. Подковы не наши. И гвозди, вишь, как лежат.
Хорунжий хищно потянул носом воздух.
— Думаешь, француз?
— Вроде бы и далеко от француза оторвались… Однако, подковки-то не наши, Георгий Иванович.
Головко дернул щекой. Резко развернул коня, вернулся к коляске.
Князь, добродушно щурясь, достал табакерку, отправил в левую ноздрю понюшку табаку.
— Не желаете, Георгий Иванович?
— Благодарствуйте, не приучен.
— А зачем остановка, позвольте спросить?
— Похоже, впереди французский разъезд, — обращаясь к корнету, доложил хорунжий.
— Много их? — Правая ладонь Корсакова сама собой легла на рукоять сабли.
— Не больше десятка, господин корнет. След свежий, — ответил Головко.
— Куда ведет эта дорога, Николай Михайлович? — спросил Корсаков.
— Которая? — переспросил, нахмурившись, Козловский. — Эта, где француз наследил, на Павлов посад, а нам по левой — на Караваево. А вы, корнет, похоже, желаете француза догнать?
— Вы правы князь. — Корсаков снял и приторочил к седлу ментик. — Не годится врага в тылу оставлять. Хорунжий, собери казаков на развилке, проверьте оружие. И ждите меня.
— Эх, дал же Бог командира! — с горечью пробормотал Головко.
Он махнул казакам и с места посылал коня в галоп.
Под дробью копыт задрожали доски мостка; по темной воде пошла мелкая рябь, тревожа ряску и шевеля чахлые пучки осоки.
Корсаков вынул из седельных кобур пистолеты, проверил шомполом заряд.
Козловский пристальным взглядом следил за его приготовлениями.
— Мой юный друг, Бога ради извините за вопрос, но разве ваши действия не противоречат приказу охранять меня? — поинтересовался князь.
Корсаков вскинул голову.
— Но приказа бить французов еще не отменили, или я не прав?
— Браво, корнет. — Князь удовлетворенно кивнул. — Иного ответа я не ожидал.
— Вы не беспокойтесь, Николай Михайлович. Езжайте себе потихоньку. Уверен, мы скоро вас нагоним.
— Знать судьба такая, — прошептал ему в след Козловский.
Корсаков, горяча коня, вырвался к перекрестку.
— Ну, чего ждем, господа казаки? — Корсаков резко осадил коня. — За мной, рысью, марш!
Казаки с хмурыми лицами расступились, уступая ему дорогу.
— Пожелайте удачи, князь! — крикнул, оглянувшись, Корсаков, картинно поднимая коня на дыбы.
— Езжайте уж, корнет, — пробормотал Козловский, покручивая перстень на указательном пальце. — Ваша смерть еще далеко.
* * *
Дорога, вырвавшись из леса на просторное поле, просматривалась далеко и была пустынна, будто по ней испокон веку никто не ездил.
Пришлось остановиться.
Кони, взмыленные после двадцатиминутного галопа, всхрапывали и грызли удила.
Семен проехал вперед, не спешиваясь, высматривал следы.
— С ночи никто не ездил, — доложил он, вернувшись. — Пыль росой прибило. Только птицы наследили.
— Тьфу! — сплюнул Головко. — Не иначе, лесом прошли.
— Канальи! — Корсаков выругался, привстал на стременах. — Да, но в какую сторону?
Хорунжий пожал плечами.
Глаза Корсакову жег набежавший со лба пот, но он чувствовал, вот-вот из них брызнут слезы обиды.
— Ничего, ваше благородие, — пришел на помощь хорунжий. — Воротимся шагом к мосту. Все тропки по пути осмотрим. Ежели след есть, казак его завсегда отыщет.
Не дожидаясь команды корнета, он махнул казакам.
— Поворачивай, ребята!
Рассыпав казаков цепочкой вдоль обочины, они повернули назад, двигаясь неспешной рысью.
К дороге выходило множество узких тропинок, но то были звериные тропы, конному по ним не проехать. Такие они оставляли без внимания. У очередной широкой и заметно притоптанной, Семен резво спешился и, ведя коня в поводу, углубился в лес, но вскоре вернулся.
— Чисто тракт проезжий, — пожаловался он хорунжему. — Небось, местные тута по хворост и грибы-ягоды шастают. Но француза и близко не было.
Головко подогнал коня к Корсакову.
— Что-то на сердце неспокойно, Алексей Василич. Полковник Мандрыка нам приказал князя доставить в целости и сохранности. А мы на француза охотимся. Может, назад поспешим? А ну, как француз на него наскочит?
— Ты, сперва найди их, французов, — пробурчал корнет.
Ваше благородие, — позвал Семен, отъехавший вперед. — Вроде, конные шли. След свежий. — Он перегнулся в седле. — Точно, те, что у моста!
Корсаков нервно подергал подбородный ремешок.
— Ну, что, Георгий Иванович, на француза поохотимся или за князем поскачем?
Вам решать, господин корнет.
В смоляных глазах хорунжего уже запрыгали бесенята.
* * *
Плавный ход коляски не мешал князю Козловскому писать в толстом блокноте. Походный письменный прибор он устроил на коленях. Скорописью покрывал страницу угловатыми значками.
Сильвестр, в очередной раз оглянувшись, чтобы спросить, не надо ли чего, промолчал. Причмокнул, понукая лошадей. Поудобней устроился на козлах и предался своим думам.
«Еще пару верст, и в имении. Там, все же, спокойней, чем на дороге. Ладно, если французов повстречаем. А ну, как мужики озоровать начали? С топором на большую дорогу что не выйти, когда порядка навести некому. Кому война, а кому — мать родна. Сказывали, от Смоленска до самой Москвы мужики имения жгут. Разгулялся народец… Француз-то, конечно, грабит. Только наш мужик, не мусье французский. Мало что ограбит, так и жизни лишит не за понюшку!»
Сильвестр от мыслей таких мелко перекрестился.
Сам-то он, Сильвестр, с малолетства состоял при князе. Николай Михайлович, барин, самолично его в секретари себе готовил: наукам обучал, латыни, греческому. По-французски при гостях изъяснятся надобно, как в благородном обществе принято. Та еще наука! Что не так назовешь, гостям — смех. А Сильвестр Иванович — пожалуйте на конюшню. Батогов по мягкому месту, как мужику простому! Но то еще ладно, терпеть можно. А вот как жить с теми науками, о которых и на исповеди-то не расскажешь? Науки те герметические, по-простому говоря — тайные. И знания, что тайно передавал ему барин, да вычитывал Сильвестр в заповеданных книгах, тяжким бременем ложились на сердце и мешали спать лунными ночами.
