Еще бы. Ата, богиня безумия, строга с непокорными. Но те, кто поддался, находят приют в ее ладонях. Под куполом тишины, в шалаше из ангельских крыл. В ладонях Аты хорошо-о-о-о… Только Катя здесь не останется.
Ни. За. Что.
* * *
На мониторе развернулось строгое окошечко «Авторизоваться в осанна-в-вышних? да — нет» и Катерину пробрала дрожь. Хочет ли она авторизоваться? Знает ли, какой новый каверзный вопрос задаст таинственный сайт osanna-v-vyshnih.com? То, что вопросы еще будут, Катя не сомневалась. Никогда так не было, чтобы после первого тихого, нерешительного «да» робкую замарашку пустили в господские покои, дали просимое и не мучили подозрениями. Вот и сейчас новое окошко смутило Катерину богатым выбором авторизаций: родитель, супруг, влюбленный, творец, хулитель, дознаватель… Неужто обязательно раскалывать себя на части и взвешивать каждый осколок по отдельности? Что мешает человеку быть ЦЕЛЫМ?
Катя вздохнула и нажала «дознаватель». Неожиданно для себя. Неожиданно для системы. Та выдала ненавистные песочные часики, язвя напряженные Катины нервы. Помучив секунд двадцать, снисходительно приоткрыла страницу, словно с черного хода впустила. И Катерина узрела себя глазами ангелов. До мельчайших подробностей узрела.
Здесь были все файлы Катиной жизни: от возмущенного крика синюшной новорожденной на руках акушерки до неизящного похрапывания женщины бальзаковского возраста, в данный момент мирно спящей в объятьях Цапфуэля, ангела луны, хранителя и предателя. Беспощадное досье малейших движений души и тела. Судьба, раньше представлявшаяся Катерине таинственным и опасным небесным телом, теперь сияла на просвет — крохотная песчинка, рассмотреть которую хватит и микроскопа, какие небесные тела, о чем вы?
В юности Кате отчаянно хотелось встретить кого-то, готового наблюдать за ней, подмечать изменения Катиных черт и настроений, даже самые мелкие: вот она подняла бровь, вот закусила губу, вот сдула локон, упавший на лоб — и как, боже, как прекрасны эти бровь, губы, локон, как много они говорят внимательному глазу! Путала, бедная девочка, внимание с восхищением. С ангельским вниманием справиться было не легче, чем с красным глазом камеры, прожигающим тебя сутки напролет. Катерина вдруг ощутила себя участницей реалити-шоу, которую разглядывают миллионы зрителей, недоумевая, осуждая, брезгуя. И тогда вместо радости, что нашлись свидетели и ее жизни, Катя почувствовала ужас, а затем — растущий в груди вопль: отвернитесь! ну отвернитесь же, что вам стоит! дайте вздохнуть свободно… Внимание ангелов давило многотонной плитой, тяжелей любого надгробья, точно целый холм воздвигся над живым еще телом.
Неужто Уриил говорил об ЭТОМ? ЭТО предлагал ей в качестве божественной взятки? Совсем они там, на небесах, офигели, пробурчала Катерина, старательно игнорируя дрожь, поселившуюся в солнечном сплетении — в том самом месте, где располагается манипура-чакра, что отвечает за игры разума и приходит в негодность под влиянием гнева. Именно его, гнева, Кате сейчас и не хватало. Хотелось ярости, красного тумана в глазах, жаркого удара крови в виски, чтобы не до страха стало, чтобы расхохотаться высшим силам прямо во тьму, обрамленную нимбами — и пойти своим человеческим путем, не беспокоясь о том, какое впечатление производишь на небо и ад. Гордыни хотелось, пусть бы и дьявольской. «Можешь, боже, забрать свою искру, я расстанусь с ней без вопроса…»[40]
Так что, обратно в ад? — спросила себя Катерина. В лапы к Исполнителю желаний, воплотителю самых безумных фантазий? Набираться презрения к царству холодного порядка и жестокого разума, исследовать темное бессознательное, словно болото без единой вешки, искать жизненные ориентиры среди просевших кочек и коварных бочаг? Возвращаться в заповедник богов не хотелось ужасно. Оказаться бы снова в Филях, слабо вздохнула Катя. И тут же испугалась, что желание ее исполнится. А как же Витька? И Кэт? И моя верность себе, своей истинной авторизации, своему предназначению родительницы? Почему я не захотела взглянуть на себя с этой стороны? Наверное, испугалась ангельской критики, решила Катерина. Или просто… устала. Как устают примадонны от ролей, в которых покоряли публику десятилетиями. Не надо ни критики, ни оваций, я хочу лишь свободы от тебя, моя лучшая, моя любимая осточертевшая роль.
Закрыв osanna-v-vyshnih.com, она потерла лицо ладонями. И вдруг отчетливо поняла: никому-то ты, Катя, не в силах помочь. Именно потому, что дознаватель из тебя никакой. Ты не знаешь ни себя, ни сына, не говоря уж об этой чумичке Кэт, изнанке твоей и подкладке. Подкладке. Подстилке. Господи, смешно-то как! Катерина хихикнула, с изумлением узнавая в собственном голосе заемные блядские нотки.
* * *
Через пять недель без захода в порт корабль воняет до самого неба: кислый запах пота пропитал, похоже, даже паруса на мачте. Из трюма несет гнилой водой и хлебной плесенью, но этот запах кажется свежим ветром на фоне аромата полусотни мужских тел, извергающих все новые и новые миазмы. Но Кэт не привыкать. Она ведь почти счастлива: при мужчине, при деле, при добыче — чего еще желать той, кому никогда не бывать леди? Ну и все равно теперь. Хитрая, бесстыжая и изворотливая, точно хорек, Шлюха с Нью-Провиденса нигде не пропадет. Команда зовет ее пираткой. Честь, которой удостаивается далеко не каждая пиратская подстилка. Пиратками зовутся лишь те, кто убивает своей рукой, не боясь ни крови, ни бога. Команде незачем знать, как страшно Кэт, до чего черны ее мысли и до чего бредовы сны.
И наяву Китти видит паутину, которую выпускает в снах из своего узкобедрого, не желающего беременеть тела — так, словно она не женщина, а черная вдова, выпускает ночь за ночью, год за годом. Паутина ширится, заплетает божий мир узорчатой мглой. Через нее крепкие, скользкие от пота тела моряков видятся иссохшими, хрупкими, будто осенняя листва: дунет ветер — и унесет всех, оставив Кэт на корабле одну-одинешеньку. Вот и сейчас размеренно движется над нею мужской торс, соленые капли чертят меридианы по смуглой коже, а Шлюхе с Нью-Провиденса кажется: любовника опутала паутина, он качается в ней, точно в гамаке, безвольный и безжизненный. Голова Кэт тоже качается, тяжелая, на расслабленной, мягкой шее, елозит по комковатой подушке, мучительно и бесконечно. Темная похоть накатывает волнами — вверх-вниз, вверх-вниз, море бьет в борта, навязывает свой ритм капитану и его шлюхе, но не может разорвать паутину — слишком прочна. Китти пытается встряхнуться, припоминает давние бордельные забавы, распинает мужское тело по серым от грязи, волглым простыням, тянется губами к паху, прижимает грудью дергающиеся бедра, двигает головой в такт килевой качке — вверх-вниз, вверх-вниз, словно помпа, качающая воду из залитого трюма. Любовник ее стонет, скребет обломанными ногтями раму кровати, жалея узкие женские плечи, а мысли Кэт далеко, далеко, на острове, оставленном много лет назад, во временах, которые не выкинуть из памяти. Соль на языке, соль на коже, соль в воде и в воздухе, так много соли кругом — море, пот, сперма, слезы, горячие, выжигающие глаза, ничему не помогающие слезы.
