— Допустим.
— Типа, который прячется в холлах, кто напоил старика, засунул его в старую львиную клетку и, наверно, захватил себе на память из его кармана немного конфетти от трамвайных билетов.
— Допустим.
— Типа, до смерти напугавшего леди с канарейками и стащившего у нее газеты, которыми она устилала дно клеток. А когда Фанни перестала дышать, он забрал себе как трофей пластинку с «Тоской». А потом послал письма старому актеру Хопвуду и выкурил его из города навсегда. Из комнат Хопвуда он, наверно, тоже что-то спер, но этого мы никогда не узнаем. А у Констанции Реттиген он мог как раз перед моим приходом прихватить бутылку шампанского. Надо проверить! Этот тип не может удержаться, чтобы чего-нибудь не хапнуть! Он, видите ли, коллекционер!
Зазвонил телефон. Крамли снял трубку, послушал, передал ее мне.
— Подмышки, — проговорил низкий голос.
— Генри!
Крамли приблизил ухо к трубке рядом со мной.
— Подмышки вернулся, крутился здесь час или два назад. — Голос Генри доносился из другой страны, из огромного далекого дома в Лос-Анджелесе, из прошлого, которое уже неумолимо умирало. — Кто-то должен его схватить. Кто?
Генри повесил трубку.
— Подмышки, — повторил я и, вынув из кармана пахнущий весной одеколон Хопвуда, поставил его на стол перед Крамли.
— Не подойдет! — вскинулся Крамли. — Кто бы ни был этот гад в доме Фанни, это не Хопвуд. Тот всегда благоухал, как клумба с бархатцами или звездная пыль. Хотите, чтобы я поехал обнюхивать дверь вашего друга Генри?
— Нет, — отверг я это предложение. — К тому времени как вы туда приедете, мистер Подмышки будет уже здесь, начнет шаркать ногами у наших с вами дверей.
— Не начнет, если мы будем громко кричать и печатать, печатать и кричать. Разве вы не помните? Кстати, что вы тогда кричали?
Я рассказал Крамли о том, что «Американ Меркурий» купил мой рассказ, и о миллиарде долларов, которые мне теперь причитаются.
— Господи помилуй! — воскликнул Крамли. — Теперь я понимаю, что чувствует папаша, когда его сыночка принимают в Гарвард. Ну-ка, малыш, расскажите еще раз. Как вы этого добились? Что делать для этого мне?
— Утром за машинку и набрасывайте.
— Ясно.
— Днем вычищайте.
Далеко в заливе загудела туманная сирена, долго и заунывно повторяя, что Констанция Реттиген больше не вернется.
Крамли сел за машинку.
Я тянул свое пиво.
* * *
Ночью в десять минут второго кто-то появился у моей двери.
Я еще не спал.
«Господи, — подумал я, — ну пожалуйста! Сделай так, чтобы все не началось сначала!»
В дверь стукнули изо всей силы — бамс! — и еще два раза, один громче другого. Кто-то добивался, чтобы его впустили.
«О Господи! Вставай, трус, — говорил я себе. — Вставай и покончи с этим. Раз и навсегда!»
Я вскочил и распахнул дверь.
— Шикарно выглядишь в рваных трусах! — воскликнула Констанция Реттиген.
— Констанция! — завопил я и втащил ее в комнату.
— А ты думал кто?
— Но я же был на твоих похоронах!
— Я тоже. Совсем как в «Томе Сойере», черт побери! Ну и сборище же олухов! И этот вшивый орган! Натягивай брюки, быстро! Нам надо ехать!
Констанция завела мотор старого подержанного «форда» и указала мне на незастегнутую ширинку.
Пока мы ехали вдоль моря, я все причитал:
— Надо же! Ты жива!
— Забудь о похоронах и утри сопли. — Констанция улыбнулась пустой дороге, бегущей нам навстречу. — Святый Боже! Всех обвела вокруг пальца!
— Но зачем?
— Черт побери, малыш, этот стервец ночь за ночью прочесывал песок у меня под окном.
— А ты не писала ему? Не звала?
— Звала? Ну, знаешь, хорошего же ты обо мне мнения!
Она остановила «форд» на задах своего запертого арабского замка, закурила сигарету, выпустила дым в окно, огляделась.
— Все спокойно?
— Он больше не вернется, Констанция.
— Прекрасно! Каждую ночь он выглядел все краше. Когда человеку сто десять лет, он уже не мужчина, просто брюки. Да мне к тому же казалось, что я знаю, кто это.
— Ты догадалась правильно.
— Ну вот я и решила покончить со всем этим раз и навсегда. Запасла продукты в бунгало, к югу отсюда, и поставила там этот «форд», а сама вернулась.
Выскочив из машины, она потащила меня к задней двери дома.
— Я зажгла все лампы, включила музыку, приготовила стол с закусками, распахнула все двери и окна настежь и, когда в тот вечер он появился, промчалась мимо него, крича: «Спорим, что обгоню! Плывем до Каталины!» И бросилась в море. Он так обалдел, что не поплыл следом, а если и поплыл, то сделал два-три гребка и повернул назад. А я отплыла на двести ярдов и легла на спину. Еще целых полчаса я видела его на берегу — поди, ждал, что я вернусь, а потом повернулся и дал деру. Наверно, перепугался до смерти. А я поплыла к югу, вышла с прибоем к моему бунгало неподалеку от Плайя-дель-Рей, взяла бутылку шампанского и бутерброд с ветчиной и уселась на крылечке. Давно так отлично себя не чувствовала! Ну и пряталась там до сих пор. Ты уж прости, малыш, что заставила тебя поволноваться. Ты-то в порядке? Поцелуй меня. На это физподготовки не требуется.
Она поцеловала меня, мы прошли через дом к парадной двери, выходящей на берег, и открыли ее навстречу ветру — пусть раздувает занавеси и посыпает песком плитки пола.
— Господи, неужели я здесь жила? — подивилась Констанция. — Я чувствую себя собственным привидением, которое вернулось взглянуть на свой дом. Все это уже не мое. Ты замечал когда-нибудь — если возвращаешься домой после каникул, кажется, что вся мебель, книги, радио злятся на тебя, как брошенные кошки? Ты для них уже умер. Чувствуешь? Не дом, а морг!
Мы прошлись по комнатам. Белели чехлы на мебели, наброшенные от пыли, а ветер, словно его потревожили, никак не мог угомониться.
Констанция высунулась из дверей и крикнула:
— Так-то, сукин ты сын! Выкуси!
Она обернулась:
— Найди-ка еще шампанского и запри все! У меня от этого склепа мороз по коже! Поехали!
Только пустой дом и пустой берег наблюдали за нашим отъездом.
* * *
— Ну как тебе? Нравится? — старалась перекричать ветер Констанция Реттиген. Она опустила верх «форда», мы мчались сквозь струящуюся навстречу теплую, с прохладцей, ночь, и волосы у нас развевались.
Мы подъехали к высокой песчаной перемычке у полуразвалившегося причала, остановились перед маленьким бунгало, и Констанция, выскочив из машины, стащила с себя все, кроме трусов и лифчика. На песке перед бунгало тлели остатки маленького костра. Подбросив туда бумаги и щепок, Констанция дождалась, чтобы костер разгорелся, и сунула в него вилки с сосисками, а сама, сев рядом со мной и барабаня меня по коленям, как молодая обезьянка, ерошила мне волосы и потягивала шампанское.
