— Ну, это любой шулер умеет. Что-нибудь необычное, покажи.
— Необычное? — Фагот одновременно строил в голове планы дальнейших действий и отвечал, как и положено, угловому камеры, — ну, являл чудеса, приходилось воду в вино превращать… Еще…
Дружный гогот прервал его откровения. Смеялись все. Даже Бурый перестал трястись и пытался изобразить улыбку, хотя и не понимал о чем идет речь, страдая о своем.
Во, дает, фуфлыжник! — молодой вор, по кличке Копна, со сбитым набок искривленным носом, мечтавший занять место припотела у Береста вместо Бурого, деланно закатывался громче всех, тыкая в сторону Фагота грязным пальцем с обгрызенным ногтем.
Новичок встал со шконки во весь свой нескладный рост и сделал шаг к насмешнику. Тот сразу изготовился к бою, подняв кулаки и ощерив выбитые местами зубы. Камера притихла. Угловой вмешиваться не спешил, ожидая с интересом за действиями новичка.
— Ты, понятия-то, соблюдай, — укоризненно сказал Фагот, — и за метлой следи.
Никто толком и не заметил, как легко взмахнулась снизу его левая рука, и большой палец затвердевшим сучком резко врезался в живот противника. Словесный обидчик икнул, согнулся, посинел лицом и стал хватать воздух своим ощеренным ртом. А затем рухнул в проход, перекатываясь и содрогаясь в конвульсиях.
— Ловко, — лишь одобрил старый вор, — и по понятиям.
— Так, что ты рассказывал нам про вино, — продолжил он, надеясь поймать таки новичка на слове.
— Могу превратить воду в вино, — упрямо повторил Фагот.
— Давай, покажи.
— Давайте воду.
Воды в камере ни у кого не было.
— В пять часов принесут кипяток, — напомнил Луговой, бывший комбриг, одетый в гимнастерку с сорванными знаками различия и сидевший по обвинению по статьям 58-1а (измена Родине) и 58–11 (контрреволюционная деятельность).
— Только, это… — спохватился вдруг Фагот, — я-то превращу, но пить никому нельзя…
— Это почему же? — в дело вступил сидевший на одной шконке с комбригом бывший директор меховой фабрики, арестованный за расхищение социалистической собственности, а заодно и по статье 58-7 (за вредительство) и ждавший уже суда.
— На то и вино, чтоб его пить, — подхватил Луговой и дернул кадыком, сглатывая набежавшую слюну.
— Я давал подписку, — удрученно сказал Фагот.
Камера взорвалась неприкрытым удивлением. Привстал с пола даже молодой вор, уже немного очухавшийся от полученного коварного тычка и пялясь на обидчика в явном непонимании.
— Какую подписку… Почему… Что за чепуха… — послышались разрозненные голоса.
— Когда получал кружку, ложку и полотенце, — пояснил ничуть не смутившийся Фагот, — я расписался на бланке с правилами тюремного режима, пунктом четырнадцатым которого категорически запрещено хождение на территории зоны любого спиртного.
В камере повисла недоуменная тишина.
Угловой, как и положено старшему, вновь не спешил высказать свое мнение по возникшему вопросу. Остальные попросту побаивались, оказавшегося опасным и скорым на расправу, новичка.
— Да, ты что, плетешь-то, — не выдержал, наконец, комбриг, — ты это серьезно или туфту гонишь?
— Вполне серьезно, — подтвердил Фагот свою приверженность закону, — Мессир раз и навсегда научил меня всегда неукоснительно соблюдать договор, если скрепил его своей подписью, а, особенно, кровью.
Тут уже заинтересовался и Берест, заинтригованный незнакомой кличкой, а, больше тем, с каким нескрываемым уважением произнес ее вновь прибывший арестант.
— Кто такой Мессир, — в голосе его звучало недоверие и скрытый сарказм, — что-то я не слыхал ничего про вора с таким погонялом.
— Ну-у-у… — протянул Фагот, явно подбирая определение, — … наш пахан, — наконец нашелся он.
Камера включилась в общую дискуссию, живо обсуждая, не западло ли выполнять предписания администрации тюрьмы, даже давая о чем-то подписку. И скоро пришла к общему выводу, что поскольку хозяин и его подчиненные сами каждодневно нарушают режим, а, иногда и беспредельничают по отношению к своим постояльцам, здешний же кум вообще подлюга из подлюг, то никаких договоренностей соблюдать не следует. Причем, для воров это было однозначно, бывшие же комбриг и директор вначале выражали осторожное сомнение.
Впрочем, Фагот остался при своем мнении.
Крайне осторожный и недоверчивый Берест продолжал мозговать о некоторых странностях и несуразностях, проскакивавших в словах и поведении нового поселенца.
Первое. Никогда не слышанные им в воровском мире клички Мессир и Фагот.
Второе. Явная чушь с соблюдением тюремного режима и каких-то скрепленных подписями договоренностей. У настоящих блатных и воров такой вопрос вообще не стоит.
Третье. Привычный с детства к обществу воров и блатных, он сразу уловил некое несообразие новичка. Складывалось впечатление, что тот лишь играет свою роль.
Четвертое. Предсказание о приведении в исполнение вышки Бурому. Суда-то не было. Правда, бывали случаи рассмотрения дел заочно, либо в «особом порядке». Но «заочниками» и «особистами» были только политические, как он слышал, то есть враги народа, вредители, шпионы. Бурый же — чистый уголовник. Так что, это еще и вовсе не факт — придет вечер, посмотрим. Еще более не факт, который он и проверить-то не сможет, его собственная смерть во Всесоюзном Буре через тринадцать лет.
И пятое. Можно найти и объяснение знанию пришельцем его клички и воровских занятий в детстве. Щуки, костоломы и мусора вполне могли провести глубокое бурение его прошлого, то бишь, провести тщательную оперативную разработку его личности, как вора в законе, на всех этапах его жизненного пути.
Узник знаменитых ленинградских Крестов, не менее известных московских Бутырки, Лефортова, Сокольников и Красной Пресни, прославившейся своими пресс-хатами киевской Лукьяновки, он сразу уловил определенную дозу фальши и рисовки со стороны незнакомца. Громадный психологический опыт криминальных отношений, отточенный пребыванием во всех знаменитых тюрьмах СССР, кричал ему: — не верь! Этот человек не тот, за кого себя выдает!
— Кто же он такой? — Берест скосил глаза на предмет своих размышлений.
Тот лежал на шконке, вверх лицом, с очень сосредоточенным выражением лица, иронично покривив рот.
— Сухарь? Подснежник? Или обычная наседка, подселенная в камеру заботливым кумом? — продолжал свои изыскания многоопытный вор, — может сунуть ему предъяву? И перо во фрак, если оконфузится?
Пока он был в дыму, то есть не знал что предпринять. Заточка, искусно исполненная из обыкновенной оловянной ложки, была всегда при нем и в ее применении ему, пожалуй, в блатном мире не было равных.
