После этого дикого марш-броска он обнаружил Коллума в гостиной особняка в состоянии крайнего беспокойства – динамик телефона так и валялся рядом, не донесенный до крюка. Взрослый мужчина скорчился в огромном ветхом кресле, всхлипывая, как перепуганный ребенок, что по контрасту с его шестифутовым ростом выглядело довольно жутко.
Он был закутан в халат, но из-под подола виднелись манжеты брюк, испачканные засохшей грязью.
Баттрик быстро дал пациенту стандартную дозу успокоительного. Никакого эффекта лекарство не возымело. Вторая инъекция сумела успокоить Коллума или хотя бы снять физические симптомы истерии. Но даже когда снадобье подавило дрожь во всем теле, глаза его все равно остались стеклянными от страха. Баттрик так и сяк пытался выспросить о причине столь внезапного расстройства, и каждый раз изможденное лицо Коллума все глубже зарывалось в бархатную обивку кресла.
– Не могу вам сказать… я не должен, – вяло бормотал он под воздействием успокоительного. – Никто никогда не узнает! Я на посту… на посту…
Помимо собственной воли доктор ощутил прилив необъяснимого страха – опять это странное слово… то самое, что в прошлый раз слетело с холодеющих губ Эммы Коллум.
Опиаты наконец-то взяли верх над нервами несчастного. С помощью Амадея, престарелого камердинера родом явно из канадской Акадии, Баттрик переместил безвольное тело на кушетку у камина, оставил флакон таблеток и удалился, пообещав, что непременно навестит больного на следующий день. В город он возвратился, разбитый физически, но изнемогающий от любопытства. Что за происшествие или мания могли бы объяснить такой внезапный коллапс Лоренса? Что за таинственный смысл заключен в этом слове, которое он продолжал бормотать даже в наркотическом ступоре?
За несколько месяцев, последовавших за первым ночным вызовом, доктор не так уж много узнал о делах Коллум-хауса. Он диагностировал Лоренсу аневризму, но пришел к выводу, что крайняя нервозность пациента и потеря веса с этим физическим недугом не связаны ровным счетом никак. Над ним будто довлела какая-то тяжкая ответственность, какое-то невыносимое бремя… возможно, дело было в самом фамильном доме, мрачном разрушающемся особняке, от безвылазного пребывания в котором разум наследника постепенно мутился.
Помимо этого «поста», о котором упоминали и Эмма, и Лоренс, был во всем этом деле и еще один необычный момент. Баттрик обратил внимание, что Коллум старается никогда не подходить к большому гобелену, висящему в гостиной – еще одной реликвии, оставшейся от эпохи Капитана Хью. И тема, и исполнение были до крайности малоприятны – весьма реалистичное изображение ведьмовского шабаша. Нагие тела женщин рдели в сиянии большого костра, освещавшем кроме них еще и окровавленную жертву. После нескольких визитов Баттрик понемногу привык к этой мрачной сцене – но Коллум никогда не подходил к шпалере ближе чем на пять футов. Иногда доктору казалось, что Лоренс как будто прислушивается к ней, словно оттуда и вправду слышен гогот ведовского ковена.
Вскоре Баттрик привык и к тому, что духовный недуг его клиента слабо поддается излечению химическими средствами. Что и говорить, непростая вышла задача – а с таким скрытным и неразговорчивым пациентом и вовсе почти невыполнимая. Так размышлял заслуженный лекарь Дня Субботнего, подъезжая на своей упряжке к ветхому каркасному домишке, в котором принимал страждущих еще его отец. Поставив лошадь в конюшню, он съел ужин и блаженно нырнул в объятия одеял, тихо надеясь, что никакие серьезные недуги и несчастные случаи не потревожат его покой в эту ночь. Последней осознанной мыслью у него в голове была не молитва Творцу, но та загадочная фраза, полная темных, таинственных смыслов – а в устах Эммы еще и предчувствия зла: «Ты ведь останешься на посту?».
На следующий день Баттрик снова шагнул под зубастую китовую арку Коллум-хауса, не уставая дивиться монолитному костяному изгибу этого монумента семейной эксцентричности. Два дня в неделю он пользовал Лоренса Коллума сразу и от аневризмы, и от нервных припадков. За дверью доктора уже поджидал Амадей. Дом стоял холодный и промозглый. В тесной прихожей старый акадец вдруг придвинулся к Баттрику и даже схватил его за локоть на удивление сильной рукой – раньше он себе таких вольностей не позволял.
– M’sieur le docteur, [41] – проскрипел он. – Не удивляйтесь, если хозяин станет вам говорить сегодня что-то странное.
На его морщинистых губах играла улыбка, но холодный взгляд лишал ее всякого дружелюбия.
– Хозяин уже некоторое время как толкует странные вещи – верить им не надо. C’est la maladie – это просто болезнь, ничего более.
Баттрика подобная фамильярность со стороны слуги порядком возмутила. Сколько он ни посещал этот многострадальный дом, Амадей всегда казался ему странным. Тем более что всякий раз, как Коллум предпринимал жалкие попытки поддержать беседу, старик бесстыдно подслушивал у дверей. По какой-то необъяснимой причине присутствие акадца всегда настораживало Баттрика, словно было в старом, сгорбленном камердинере какое-то тайное зло. Мрачной атмосфере Коллум-хауса он, надо признаться, соответствовал как нельзя лучше.
Доктор поспешно высвободился из Амадеевой хватки и ретировался в гостиную. Коллум привычно сидел как можно дальше от гобелена. При виде доктора он поднялся, хотя ноги его почти не держали.
– Это… так мило, что вы пришли, Натан, – с трудом выговорил он.
Даже рискуя в любое мгновение разлететься на тысячи осколков, разум наследника автоматически следовал торными тропами светской любезности, уготованными куда более безмятежным душам.
Баттрик поставил саквояж на обитую узорчатой тканью тахту и окинул пациента быстрым профессиональным взглядом. Ухудшения со времени последнего визита его испугали. Хозяин дома был закутан, как в одеяло, в багряный халат, скроенный на куда более мощную фигуру – так плачевно усохло его тело под гнетом душевного недуга. Глаза, глубоко сидящие в темных ямах, сверкали неестественно ярко. Коллум нервно теребил кисть на конце пояса, и Баттрика потрясло, насколько его рука походила на Эммину накануне смерти – такая же бескровная, с желтоватыми ногтями. Ему уже случалось видеть пациентов со злокачественными опухолями, которые вот так же угасали на глазах. Но плачевное состояние Коллума было результатом какого-то ментального рака, угрожавшего уничтожить сразу и тело, и разум. Хоть ставки делай, что из них откажет первым!
Однако сегодня Лоренс, казалось, сиял какой-то лихорадочной решимостью. Он жестом велел Баттрику закрыть саквояж и нервно откашлялся.
– Боюсь, Натан, я был вам не лучшим пациентом. Все ваши заботы, все ваши усилия пошли прахом.
Он взмахнул оплетенной синими венами рукой.
– Меня ничто не излечит, поймите. Ничто не снимет бремя этой ужасной обязанности, что взвалена на мои плечи…
Он внезапно умолк и словно бы снова прислушался к гобелену, но затем вернулся к начатой мысли и продолжал:
– Все бесполезно, если только я каким-то образом не сумею освободить свой разум от этой службы, уйти с этого тягостного поста…
Он чуть ли не выплюнул это слово, со смесью страха и отвращения.
– Я умру, если не открою кому-нибудь эту тайну, и она тогда уйдет вместе со мной. А если я ее открою – умрет она, и я вместе с ней. Любопытный выходит парадокс, а, Баттрик?
Доктор встал, чтобы дать больному успокоительное, ибо в речи его уже слышались характерные интонации бреда. Тот остановил его, бормоча:
– Не сейчас… только не сейчас… погодите.
Через мгновение лицо его обрело суровую серьезность, голос стал холоднее, но вместе с тем и угрюмей.
– Вы, должно быть, уже заподозрили, Натан, что причина моих страданий весьма необычна. Аневризма, – тут он постучал себя по черепу, – это так, пустяки. Мы, Коллумы, страдали и от более странных болезней. Главная проблема лежит куда глубже, не в этой немощной плоти.
