Он остановился, чтоб отдышаться.
Вы, наверно, думаете, что я псих, сказал он. Может, и так. Но вы не представляете себе, как мне скучно. Жизнь настолько банальна, что иногда мне становится страшно. Вы думаете, я преувеличиваю? Ваше счастье, если вы так думаете.
Правая нога по щиколотку погрузилась в холодную воду. Гордеев отступил на шаг, наклонился и нащупал пистолет; поднял его и сунул в кобуру. Честно говоря, я ожидал, что вы его подберете, сказал он. Неужели вы настолько уверены в себе? Или у вас здесь припрятано свое оружие? Было бы забавно.
Гордеев толкнул незапертую дверь, перешагнул порог и увидел вдалеке мерцающий огонек. Он пошел к нему, удивляясь банальности Молнии. Он шел долго. Огонек не удалялся и не приближался; он просто мигал всё время на расстоянии как отблеск чего-то несуществующего. Гордеев остановился, не понимая, что происходит. Паники не было. Может, так и надо, подумал он и вспомнил одну из немногих прогулок с отцом. Дело было зимой, лет двадцать назад. Они купили хлеб в маленькой булочной. Отец молча расплатился и протянул буханку сыну. Гордеев взял хлеб, не произнеся ни слова. Они вышли на середину моста. Внизу в стылой воде плавали утки. Гордеев подумал, что они плавают хаотично, как молекулы при броуновском движении. Он отщипнул мякиша и швырнул с моста; хаос немедленно обратился в порядок. Смотри, папа, сказал он, смеясь, эти утки движутся поступательно. Ему показалось, что это хорошая шутка. Отец украдкой посмотрел на часы. Он думал, что Гордеев не заметит, как он глядит на часы, но Гордеев заметил. Мальчик отщипнул еще немного хлеба, покрошил в пальцах и разжал ладонь. Крошки сдуло ветром. Утки накинулись на угощение.
— Нравится кормить уток? — спросил отец.
— Нравится, — ответил Гордеев.
— Великолепно, — сказал отец.
Он снова посмотрел на часы.
— Надо идти? — спросил Гордеев.
— Да, сынок, — вздохнул отец. — Много работы. Ты же не обидишься, верно?
Гордеев молча кормил уток; ему нравилось создавать из хаоса порядок. Я возьму такси, сказал отец. Ты сам домой доберешься? Гордеев кивнул: доберусь. Отец неуклюже потрепал его по волосам: умница. Ты у меня совсем взрослый. Помявшись, он протянул сыну картонную коробку, перевязанную розовой лентой: передай матери, хорошо? Это подарок ей на день рождения; конечно, я немного опоздал, но лучше поздно, чем никогда, верно? Верно, сказал Гордеев. Он прижал коробку к груди. Отлично, сказал отец. Он подержал сына за плечо и отправился ловить такси. Гордеев доедал хлеб, глядя, как отец садится в «Волгу» с шашечками на грязном белом боку. Когда отец уехал, он пошел домой. Дома мать смотрела телевизор.
— Как всё прошло? — спросила она.
— Папа уехал на работу, — сказал Гордеев.
Мать фыркнула:
— Как это типично.
— Вот. — Гордеев протянул ей коробку. — Это тебе.
Мать уставилась на коробку:
— Что это?
— Папин подарок тебе на день рождения, — сказал Гордеев.
Мать взяла коробку, повертела в руках, хмыкнула и сняла крышку. Внутри находился чайный сервиз. Боже, сказала мать, он просто схватил первое, что попалось на глаза. Она посмотрела на сына: ты понимаешь? Я понимаю, кивнул Гордеев. Он подлец, сказала мать. Надеюсь, что ты не станешь таким же, когда вырастешь. Не стану, пообещал Гордеев. Мать ушла на кухню. Послышались грохот и звон. Гордеев молча смотрел телевизор. Мать зашуршала одеждой в прихожей.
— Я скоро вернусь! — крикнула она. — Если голоден, разогрей курицу с макаронами, еда на плите.
Раздался стук закрываемой двери. Гордеев поднялся и пошел на кухню. Осколки сервиза лежали на дне мусорного ведра. Гордеев поворошил их рукой. Он порезал палец, и на фарфор капнула кровь. Он не обратил на это внимания. Одна чашка уцелела. Он поднял ее: кусочек откололся, на ручке трещинка, но пить можно. Гордеев налил в чашку воды для пробы. Выпил. Великолепно, произнес он вслух. Отнес чашку в свою комнату и спрятал в секретере за книгами Джеймса Хедли Чейза, Рэймонда Чандлера и Микки Спиллейна, которыми зачитывался в свободное время. Он знал, что мать иногда роется в его вещах, и не надеялся, что чашка продержится в целости хотя бы неделю. Но она продержалась двадцать лет.
Гордеев остановился, потому что не было смысла идти; он не приближался к далекому огоньку.
— Кошевой, — тихо позвал он, — вы здесь?
Кошевой не отвечал.
— Зверски холодно тут, — пробормотал Гордеев. — Боюсь, надолго меня не хватит.
Он вынул чашку и провел по фарфору кончиками пальцев.
— Это сон, — сказал он. — Чертовски неприятный сон.
Чашка раскололась у него в руках; осколки поранили ладони, и он почувствовал, как кровь струится по коже. На серебряной цепочке осталась висеть ручка. Он не знал, что еще можно сделать, поэтому наклонился и стал собирать осколки. Осколки, попавшие в жидкую грязь, постоянно выскальзывали у него из рук, но он старался их собрать все до единого.
Опустевший квартал в центре города не вызвал в Таниче особенных чувств. Родившись в захолустье, он навидался и брошенных домов, и разбитых витрин, и мертвых животных. Он остановился возле магазина игрушек. Пустые полки казались ребрами доисторической твари, потолок пожелтел от времени. Пыль накрыла предметы серым пледом, как будто сюда уже сто лет никто не заглядывал. Танич переступил порог и заглянул под прилавок: вдруг осталась какая-нибудь игрушка, которую можно забрать на память. Но никаких игрушек не было.
Возле запертой двери, ведущей в подсобное помещение, он обнаружил дохлую ворону и несколько смятых окурков, которые кто-то тушил о мертвую птицу: наверно, для развлечения. На стене было написано слово «почему». Танич вышел из магазина. Оглядевшись, он решил обследовать соседний многоквартирный дом. Двери в подъезд были закрыты все, кроме последней, которая была чуть-чуть приоткрыта, и оттуда пахло по-особенному, как пахнут все покинутые дома. По заваленной мусором лестнице Танич поднялся на шестой этаж. Лестничные площадки этого дома выглядели гнусно, но Танич понимал, что они были такими и тогда, когда здесь жили люди. Стены покрывали глубокие царапины, штукатурка с потолков осыпалась, этажные щитки были взломаны и выпотрошены, электрические счетчики и автоматические выключатели пропали, а кое-где этажные щитки исчезли полностью, со всем внутренним содержимым, и наружу торчал голый кирпич. Неизвестные поснимали батареи отопления, забрали трубы, а что не смогли или не успели забрать, чтоб продать по сходной цене, то крушили тяжелым сапогом, и на стенах опустевших квартир писали матерные слова и выражения. В распахнутых дверях гулял ветер, вырванные с мясом оконные рамы лежали на разбитом паркете, по углам располагались батареи запыленных бутылок. Комнаты были завалены досками, штукатуркой, разломанной мебелью, старыми газетами, журналами и книгами. В одной из книг Танич обнаружил старую, советских времен почтовую карточку. «Здравствуйте, мои родные! — было написано в карточке. — Крепко вас целуем, поздравляем с 1 мая, желаем радости, счастья, здоровья и всем долгих лет жизни, Галочку особенно. У нас изменений нет, Коля пишет, но почему-то реже, объясняет однообразием жизни. Я работаю как лошадь, мама мучается желудком, осталось от нее половина. Таня кончает 8 класс, переводить надо в другую школу на два года. Поет. Есть тройки. Большая, а я старая. Что будет дальше? Как мама, сестра? Пиши, Люда. Лера». Танич прочел и положил карточку обратно между страниц забытой, ненужной книги и отправился дальше. Почти в каждой комнате он находил кучу засохшего дерьма, как явный признак органической жизни, которая всё еще наведывается в эти мертвые кирпичные места. В ванной из-под осколков разбитого кафеля Танич вытащил розового пупсика с глазом, проткнутым гвоздем; кто-то проткнул глаз, а вынуть гвоздь забыл или не захотел, потому что у него были другие, более важные дела, и Таничу пришлось вынимать гвоздь самому. С дыркой вместо глаза пупсик казался грустным, и Танич подул на него, чтоб игрушка ощутила человеческое тепло как когда-то, когда с ней играла неведомая Таничу маленькая девочка. Затем Танич положил игрушку обратно, для памяти, и, не желая здесь больше оставаться, быстро спустился вниз: ему не хотелось задерживаться в запечатанных пространствах кирпичных гробов. На свежем воздухе он вздохнул с облегчением. Покрутив головой, он увидел на другой стороне улицы тот самый забор из сетки «рабица» с фотографии; справа располагался сгоревший дом. Ворота, к счастью, были открыты. Во дворе стояла машина, и Танич насторожился; похоже, он здесь не один. Танич обошел машину, озираясь, чтоб не пропустить удар по голове; потом заглянул внутрь: салон был пуст. Ему послышались какие-то голоса из низкого здания слева. Он на цыпочках подошел к распахнутой двери, заглянул внутрь и остолбенел. На бетонном полу среди холмов мусора стояла «газель». Та самая, с цельнометаллическим кузовом. Приглядевшись, Танич различил следы шин в засохшей грязи. Возле «газели» уютно разместился маленький раскладной столик с угощением: это поразило Танича более всего. В глубине души он не ожидал, что найдет на складе хотя бы что-нибудь. Даже машина, стоявшая во дворе, не смогла поколебать его уверенности, что он зря сюда приехал. Однако с фактами не поспоришь: перед ним «газель» убийцы. Водительская дверца приоткрыта. На сиденье ящик водки. Господи, подумал Танич, с ума сойти.
