Собравшись с духом, Седьмой схватил нож и выдернул с чавканьем из тела. Из раны хлынула желто-зеленая слизь. Стекая по спине, она жгла кожу. Плоть шипела и пузырилась. Пахло жареным мясом.
— Хорошо-о-о, — прошептал Тысяча-лиц. — Очень хорошо-о-о. Приятно-о-о.
Нож оказался настолько тяжелым, что Седьмому пришлось держать его двумя руками.
— И как же мне тебя резать? — спросил Седьмой.
— Как тебе нравится.
— Ты чувствуешь боль?
Тысяча-лиц осклабился, затем языком провел по губам. Его тело забила дрожь.
Седьмой стоял в нерешительности. Он не мог. Просто не мог. А если Кивир задурманил голову этому сумасшедшему? Возможно, страдалец не понимал, что говорил. Только сейчас Седьмой заметил, что Тысяча-лиц очень красив: лет двадцати, молодой и стройный, идеально правильные черты лица. Слащаво-красивые, до приторности. Испортить их сродни кощунству.
Надо всего лишь поднять нож и…
Но рукоять тяжелая, невыносимо трудно её удержать. Мышцы сводит боль…
Чертовы твари!
— Почему ты медлишь? — с печалью в голосе спросил Тысяча-лиц. — Я прошу, я умоляю: сделай же это! Я хочу утонуть в боли, хочу почувствовать касание холодного лезвия на щеках. Ты лишаешь меня удовольствия! Хватит бояться! Сними с меня лицо. Оно мне надоело.
Будь по-твоему.
Седьмой поднял нож над головой и вогнал лезвие по самую рукоять в ухо Тысяче-лиц. По коридору прокатился душераздирающий вопль. Сумасшедший заорал и забился в конвульсиях. Изо рта потекла кровавая пена вперемешку с желтым гноем.
— Сделай! — кричал он. — Да! Мне приятно. Мне хорошо!
Нож пришлось вытащить, так как кость мешала снять кожу. От кровавого месива уха до лезвия тянулись паутинки гноя. Тысяча Лиц дрожал, больной, возможно, умирал. Он походил на большую куклу с красным плачущим ртом.
Седьмой перевел дух. Закрыл глаза и сосредоточился на ритме своего тела, на миллионе троп, по которым текла остывающая кровь, на равномерной работе бесполезных легких, шуршащий вдох-выдох, на мягком гудении мозга.
Не думать о ноже, не слышать криков. Надо стать бездушной машиной. Монстром, порожденным Всплеском.
— Сними мое лицо! — надрывался Тысяча-лиц. — Я хочу стать свободным!
И полный радости вопль превратился в хрип.
Седьмой открыл глаза и вновь принялся за дело. В этот раз он рассчитал силы, и лезвие снимало кожу. Приходилось работать одной рукой, а второй держать расползающуюся плоть. Тысяча-лиц затих, лишь еле слышно хрипел от оргазма. Кожа снималась легко. Седьмой старался резать быстро и аккуратно.
Когда лезвие сделало свое дело, он бросил нож на пол.
— Прости меня.
— Не… за что… прощать, — выдавил Тысяча-лиц. — Мне хорошо. Я… избавился от ненужной кожи. Возьми нож с собой. Он… он тебе пригодится.
— Для чего?
Но сумасшедший не ответил.
Седьмой держал в руках лицо. Плоть была скользкой и противной наощупь. Работа получилась неаккуратной: щеки представляли собой лохмотья из кожи, вместо носа зияла дыра, не было век.
Тяжело вздохнув, Седьмой бросил взгляд на Тысячу-лиц. Голова упала на грудь, вместо лица — месиво из мышцы, костей и крови. Тело больше не дрожало, грудь мерно вздымалась, пульсировала тускло-синяя сеть вен на шее.
Седьмой поднял нож и срезал сухожилия, соединявшие страдальца со стенами. Тело с глухим стуком ударилось о пол. Шансы, что Тысяча-лиц выживет, минимальны. Однако был ли в пирамиде хоть один живой человек? Вряд ли. Попасть сюда можно через огонь арки. Хотя Кивир способен на многое.
Седьмой в последний раз взглянул на Тысячу-лиц и двинулся дальше. Вскоре коридор вывел его к лестнице, ступеньки которой были сделаны из человеческих черепов. В свете факелов кости пугающе блестели. Подниматься по ним не хотелось, но выбора не было. Седьмой поставил ногу на первую ступеньку, переместил вес на неё. Видимо, черепа чем-то обработали, потому что легко переносили тяжесть.
Первая ступенька.
Вторая ступенька. Третья…
Лестница вела к большой комнате. Факелы освещали каждый уголок, но в отличие от коридора здесь они были сделаны из женщин. Пахло паленым. К горлу подкатывал комок.
В центре комнаты на полу сидел толстяк. Седьмой узнал его. Это тот жирдяй, чьи скульптуры были у входа в арку. Чудовищно огромный и противный. Липкий пот струился по лицу, вдоль висячих сисек, затем стекал по животу к неестественно длинному члену. Пальцы были толстыми и заканчивались закрученными когтями.
Седьмой дотронулся до груди, чтобы убедиться, что еще состоит из твердой плоти. За последние несколько дней все происходящее напоминало сон сумасшедшего. Кресты, дети с глазами на ладонях, пирамида, коридоры, сделанные из человеческой кожи, Тысяча-лиц… И вот теперь этот толстяк.
— Ты проводник? — спросил Седьмой. Голос был холоден и тверд. То, что нужно.
Толстяк посмотрел на Седьмого. У него оказался осмысленный взгляд — умный, растерянный и невинный.
— Я проводник, — сказал толстяк высоким и приятным голосом. — Ты принес лицо?
— Да.
— Дай мне его.
Седьмой бросил вырезанную плоть под ноги жирдяю. Тот молча поднял кожу и стал тщательно рассматривать её.
— Это плохое лицо, — сказал проводник. — Взгляни сам! Носа нет. Где он?
— Какая разница? — спросил Седьмой. Весь этот хреновый театр порядком надоел ему.
— Идиот! — воскликнул толстяк. — От этого лица зависит дойдешь ли ты до Кивира или нет. В Поле Желаний тебя могут раскусить. Неужели Тысяча-лиц не объяснил ничего? Как же можно так относится к коже, глупый?! Мое сердце разрывается от боли при виде того, что ты сделал. Я не хочу больше быть проводником. Не хочу!
Седьмой нахмурился. Голова идет кругом от новых слов. Этот жирдяй так говорит об оторванной коже, словно ему каждый день кто-нибудь приносить её.
— Подожди, — прервал Седьмой словесный поток проводника. — Я ничего не понимаю. Я не сдвинусь с места, пока ты не ответишь на вопросы. А их у меня скопилось предостаточно.
Толстяк утопил лицо в ладонях. Пот крупными каплями скатывался по лысой, как колено, голове.
— Я постараюсь ответить на те вопросы, на которые знаю ответы, — промямлил проводник. — Но учти: мы тратим твое время.
Седьмой не поверил своим ушам. Наконец-то хоть кто-то объяснит происходящее. Он подошел ближе к толстяку, присел, чтобы лица оказались на одинаковом уровне. В ноздри ударил запах скисшего молока. Несмотря на обстановку, проводник показался добрым.
— Где я нахожусь? — спросил Седьмой.
— В моей пирамиде, — голос лился какой-то вязкой, обволакивающей волной.
