на улице было много – и пожилых и молодёжи, и детей. Детей вели за руку матери, но были и такие, которые шли одни. Как их отпустили – одних?.. Шли и компаниями, и семьями, весело обсуждая что
-то на ходу. Обгоняя взрослых, дети бежали впереди, хохоча и балуясь.
Люди шли и шли – мимо нескончаемо длинного дома (разве бывают такие, дом уже давно должен был кончиться, а он все не кончался…) – и исчезали в серых непроглядных сумерках. Сумерки поглощали людей, их голоса и шаги… Я искала глазами отца – и не находила. Где же он? Он же обещал подождать, сказал: «Я тебя там подожду», а сам взял и ушёл, – с досадой думала я.
Значит, отец меня ждёт – ТАМ! До сих пор меня ждёт, двадцать пять лет ждёт, и мы обязательно встретимся, он никогда меня не обманывал…
Дойдя до конца дома, я свернула за угол – и, к своему ужасу, никого не увидела. Улица утопала в холодном тумане, за которым угадывались дома. Слева неясной массой темнели деревья – то ли парк, то ли лес… Окраина.
Я стояла на незнакомой, неведомо куда ведущей улице – одна. Все куда-то пропали, словно растворились в странно сгустившихся сумерках. А ведь я только что шла в толпе людей! Где же они? Разошлись по домам? Ведь уже почти ночь… Сидят в светлых комнатах и, уставясь в экран телевизора, прихлёбывают горячий чай и наслаждаются желанным уютом и покоем.
Им хорошо, они у себя дома. А мой дом так далеко отсюда! – думала я с отчаянием. Так – куда же я иду по этой чужой, пустынной улице? И зачем? Отца нет, и мне его не найти, не догнать.
– Папа! – отчаянно крикнула я в темноту. Он не отозвался. Ушёл вместе с другими, растворился в белёсом тумане. Обманул меня. Оставил одну.
Я вдруг поняла, что мне нельзя здесь оставаться, надо выбираться отсюда, пока совсем не стемнело. Бежать, бежать – из этого серого обволакивающего сознание тумана, в котором так легко – исчезнуть.
В смятении я повернула назад. Ноги сами несли меня вдоль нескончаемого, странно длинного дома. Сейчас будет кафе, где мы с папой ужинали, а от него дворами… Нет, дворами, пожалуй не стоит. Если идти все время прямо и никуда не сворачивать – то я наверняка выйду к станции. Сяду в электричку, и она привезёт меня к метро, на метро доеду до Ярославского вокзала, и через полчаса буду дома!
А папа? Как же – папа? Как я могла забыть о нём? Сердце по–щенячьи заскулило и сжалось, скорчилось внутри, вновь переживая горечь расставания…
Папа, папа… Что же ты наделал, куда ты ушёл, зачем? И мне теперь придётся ехать домой – одной (и жить придётся одной, без тебя!), а дома скажут: «Что ж ты одна приехала? А папа где?»
Папа, папа… Где ты? Растаял, растворился в нездешних кисельно–мутных сумерках, навсегда остался в прошлом, в далёком, забытом всеми 1988-м, куда – увы! – мне нельзя вернуться. Вот сегодня попробовала, хотела остаться и – не смогла. Не получилось. Только немного посидели с тобой за столиком какого–то странно тихого кафе, поговорили ни о чём, и ты снова ушёл от меня навсегда…
Но ты сказал, что подождёшь меня, и это вселяет надежду. Ты меня никогда не обманывал, и мы непременно встретимся. И в серых ласково–тёплых сумерках пойдём в наш новый дом. Там всё в точности так, как у нас дома: на стене тикают часы (их тебе подарили на пятидесятилетие, помнишь?). С кухни пахнет яблочным пирогом (ты больше всего любил яблочные, помнишь?). В холодильнике – твоё любимое «Жигулёвское», а по телевизору идёт итальянский сериал с Микеле Плачидо в главной роли.
Он неуловимо похож на тебя – у него твои глаза, и волосы такие же чёрные и так же зачесаны назад, открывая высокий умный лоб… Мы с мамой смотрим все фильмы с его участием – и видим на экране тебя. Твою улыбку. Твои глаза. «Здравствуй, папа!» – шепчу я сквозь слёзы.
– До свиданья, папа! Ещё увидимся. Ты обещал. Я знаю, ты меня ждёшь. Ты меня никогда не обманывал.
– Да, дочка. Раз обещал, значит увидимся. А сейчас – иди. Иди. Тебя ждут. Нельзя обманывать ничьих ожиданий, девочка моя. Ты должна. Ты обещала. Иди.
Что я обещала? Я ничего не помню…
– Мам, ты? Уже вставать? Сейчас, я сейчас… Ох, прости… Будильник вчера забыла завести.
– У неё опять бред. Может, ей ещё два кубика ввести?
– Да нет, похоже, в сознании. – На мой лоб ложится прохладная ладонь. Не мамина, мама встряхнула бы меня за плечи и стянула одеяло со словами: «Вставай, совсем совесть потеряла! И не говори мне, что ты не слышала будильник!»
– Риточка, ты… живая?! Девочка моя, маленькая моя, ты только не спи больше, ты же трое суток… спала… – Мне на лицо что–то капает… слёзы! Мамины. И ладонь её. Мама. Почему она плачет?
– Ма, я сейчас, я встану… – бормочу я скороговоркой, но встать не получается, я почти не чувствую тела, а сгиб руки странно покалывает. Скашиваю глаза и вижу тонкий шнур, тянущийся от моей руки куда–то вверх… Капельница! Интересненько…
Что, интересно, я делаю в больнице? С иглой в вене и непослушным, скованно–неподвижным телом, какое бывает только во сне. Меня вдруг осеняет: я всё ещё сплю. Закрываю глаза и жду: мамина рука на моем лбу – это значит, что я ещё маленькая, и папа ещё жив и сейчас придёт… – Ма, а папа где? Позови… – Я напрягаю непослушные мускулы, и с усилием приподнимаюсь на локте – том самом, в котором игла. Чёрт!! Как больно!
– Какого чёрта мне эту хрень воткнули, больно же! – вежливо осведомляюсь я у врача, и он расцветает улыбкой.
– Ну, вот видите, речь вполне, ммм… осмысленна. А вы говорите, бред.
Я слышу мягкий звук падающего тела, пытаюсь поднять голову и посмотреть, но чьи-то руки берут меня за плечи и прижимают к кровати.
– Стоять! Лежать, то есть. Оклематься не успела, а уже… Будильник, между прочим, не звенел, – хохотнул врач. – А вставать тебе пока нельзя… – И неожиданно заорал так, что я вздрогнула (игла в локтевом сгибе тоже вздрогнула и больно уколола – она была с врачом заодно):
– Да поднимите её, нашатырь дайте, и выведите отсюда немедленно! Немедленно! Кто её сюда впустил?
