он не платит алименты своей первой жене и дочери, что она пытается засадить его в тюрьму.
Ему пришлось покинуть штат. Переехать сюда, во Флориду.
Он исчез.
Его мать была не единственной, кто знал пару трюков.
Хотя он знал, что именно она ищет его даже сейчас. Он чувствовал это. Чувствовал нутром. У его матери повсюду были щупальца. Она была ясновидящей, черт возьми, и она искала.
Получить помощь. Блядь. Однажды, много лет назад, он перепихнулся с Линдой. Более того, это был хороший перепихон. Дружелюбный.
А теперь она отвергла его.
Как и все остальные.
Даже Сэнди, после трех лет любви к нему или хотя бы признаний в любви, заставляя его думать так, заставляя его чувствовать, что он это знает, оставаясь с ним даже во время переезда, потому что она на собственном опыте поняла, какой стервой была его мать, — к тому времени у нее самой было достаточно стычек с ней, хотя даже она не поверила бы, насколько та связана с полицией, мафией и правительством, — его мать была слишком умна для этого, слишком умна, чтобы признаться ей. Некоторые вещи она приберегала исключительно для него.
Он затушил косяк и рассеянно прошелся по квартире, разглядывая то, что она оставила. Не так уж и много. В гостиной — письменный стол, полка, забитая книгами в мягких обложках и аудиокассетами. На кухне несколько старых кастрюль и сковородок, столовое серебро и стеклянная посуда, тостер и микроволновая печь, которые они купили вместе.
Наверху, в ванной, она даже сняла занавеску для душа.
Хуже всего для него было в спальне. Кровать все еще стояла на месте, но с нее сняли стеганое одеяло и кружевное покрывало ручной работы. Грязные простыни валялись в углу. Она оставила ему три подушки из семи. Телевизора не было, как и тумбочки у кровати. Комод был на месте, но без ее шкатулок с драгоценностями, духов и туалетных принадлежностей, он выглядел необитаемым, вся жизнь из него ушла. Пустые вешалки в большом встроенном шкафу казались нелепыми: бедность в ожидании изобилия, которое больше никогда не повторится.
Он пересек комнату и сел на кровать.
Его шаги казались ему слишком громкими.
Кровать пронесла их через три квартиры вместе, по одной на каждый год их совместной жизни. Казалось почти неправильным, что она не взяла ее с собой — все равно, что оставить ребенка или котенка. Своего рода предательство. Он думал о том, что происходило на кровати, о разговорах, смехе, ссорах, Иисусе, — обо всех радостях и печалях между ними, которые иногда затягивались до поздней ночи, думал о занятиях с ней любовью, о ее сильной, удивительной страсти, которая легко могла сравниться с его собственной и подобной которой он не только никогда раньше не видел, но даже не подозревал, что она может существовать в женщине, и которая нисколько не потускнела до недавнего времени, до последнего года, когда он начал рассказывать ей правду о том, что с ним происходит, делиться с ней тем, что делала его мать и обо всем этом чертовом заговоре. И, наконец, неделю назад о том, что с ним было не так.
Он подумал о том, насколько интимной может быть постель. Ночью, перед сном, душа изливает свою силу.
Он закрыл лицо руками и заплакал.
Он слушал, как его рыдания эхом отдаются в пустой комнате.
В изнеможении он встал и снова спустился вниз. На лестничной площадке валялась обглоданная собакой косточка. Он поднял ее, пошел на кухню и выбросил в мусорное ведро.
Он постоял немного, глядя на веранду, на угасающий свет. Ограждение, ведущее в маленький закрытый дворик, заросло лианами. В обычной ситуации он бы сразу занялся этим. Он зарабатывал на жизнь как садовник, и это было предметом его профессиональной гордости. Несколько лиан — это одно, это даже привлекательно. Ему нравились их изящные абстрактные узоры. Но судя по тому, как они разрастались, они, в конце концов, испортят ограждение.
Он решил, что пришло время нарушить свое правило. Он уволился, потому что Сэнди ненавидела запах этой дряни у себя изо рта, а он хотел, чтобы от нее хорошо пахло, когда они ложились в постель, когда занимались любовью или даже просто целовались на ночь, чтобы, спя рядом с ней на кровати, он не раздражался. Но теперь, когда она ушла, она не будет его раздражать, а учитывая эту его гребаную маленькую проблему, и никто не будет.
Он подошел к бару. Налил себе выпить.
* * *
Через полчаса после того, как пикап Бобби съехал с дороги и проехал тридцать миль на юг по I-75, белый форд "Тандерберд" Пита и Джен Хоффстэйдеров проехал по съезду на Пис-Ривер и медленно выехал на шоссе.
Они оба немного нервничали из-за того, что ехали так поздно. Было уже за полночь.
Этого почти никогда не случалось.
Обычно они были бы в постели уже больше получаса, сразу после новостей и прогноза погоды.
Пит устал.
Впрочем, это был довольно хороший вечер. Они поужинали с братом и невесткой Джен, ели хорошую немецкую еду в ресторане "Карл Эмер" в Пунта-Горде, на самом деле ее было слишком много, так много еды, что они не смогли доесть все. Что в их возрасте, казалось, происходило в последнее время довольно часто. Примерно половина жаркого из говядины с краснокочанной капустой и картофелем лежали в обычном пластиковом контейнере у Джен на коленях. Они вернулись в передвижной дом его брата Эда, чтобы выпить по стаканчику на ночь, который затем превратился в два стаканчика на ночь, и он потерял счет времени, разговаривая с Эдом о том, как они служили во Франции во время войны, а затем Пит решил, что ему лучше выпить кофе, прежде чем отправиться обратно.
Они направлялись домой, в поселок для престарелых Силвер-Лейкс в Сарасоте.
Сорок пять минут езды.
В этот час шоссе было почти пустынно.
Что, если возникнут проблемы с машиной? Господи. А вдруг она заглохнет?
В шестьдесят семь лет, с сердцем, которое было не в лучшей форме, не говоря уже о том, что он выпил три стакана…
Какого черта, — подумал он, — надо надеяться на лучшее.
Однако Джен нервничала. Это было видно по тому, как она теребила язычок контейнера из пенопласта.
Отчасти дело было в том, что на самом деле Питу вообще не полагалось садиться за руль ночью, и она это знала. Глаукома. Это сужало поле зрения, а встречные фары могли стать сущим адом. Но здесь, на шоссе, фары попадались
