Скалли помолчала.
— Ну, тогда тебе остается объявить в розыск кого-то, кто летает на метле или носит высокий черный цилиндр.
— Скалли, не время шутить. Ты издеваешься — но этот колдовской ритуал, или что там это было… Может, он не закончен. Может, он еще повторится. Понимаешь?
…Show must go on; представление должно продолжаться.
Или, если выразить ту же самую мысль попроще и пооткровенней, велосипедист должен крутить педали, иначе не собрать ему костей. Всякий, кто хоть мало-мальски дорожит авторитетом и благосостоянием, должен это помнить и днем, и ночью; и на любовном ложе, и в поездке, и в краткие минуты отдыха — и уж подавно на своем рабочем месте. Пусть рушится мир, пожалуйста, это его проблемы; специалист обязан подтверждать свое право называться этим гордым словом вне зависимости от изменений кругом, не то он сойдет с дистанции быстро и, почти наверняка, безнадежно. Как почему-то говорят в таких случаях у русских, без права переписки.
Каждому человеку на земле, сколь бы он ни был талантлив, трудолюбив, богат, ласков, темпераментен, компетентен, прославлен — кто-то обязательно дышит в спину. За рулем и в постели, у станка и у компьютера, в чуме и в Белом Доме. Так устроена цивилизация, и это благое, правильное, животворное устройство. Благодаря ему каждый выкладывается до предела и может действительно показать все, на что способен. По максимуму. Расслабляться нельзя. «Ты жив?» — «Я О’кэй».
Конечно, можно выбрать необременительную, медленную жизнь на отшибе. Жизнь растения. Застой. Твое право. Там незачем спешить, потому что там не дышат тебе в спину — ты там один. За спиной ничего. Впереди тоже ничего. Собственно, нет никакого позади и впереди.
Несколько лет назад Малдеру довелось посетить Японию — он выкроил время для частной поездки на конгресс уфологов в Ха-мамацу. Переполненный до отказа колоссальный центральный зал нового вокзала напоминал лихорадочное переселение муравьев; люди, одинаково торопясь, шли по своим разнообразным важным делам одной сплошной склеенной массой, вплотную друг к другу, не в силах ни замедлить шаг, ни ускорить… Но что-то в центре зала заставляло их поджиматься, вклиниваясь и вдавливаясь друг в друга и с натугой обходя это что-то… Когда поток вынес к этому заговоренному месту Малдера и встретившего его японского единомышленника по летучей посуде, Малдер с изумлением увидел спокойно лежащего посреди прущей во все стороны толпы пожилого человека в рванье до колен, совершенно трезвого, подстелившего под свои худые телеса мятую газетку и подпершего голову рукою; он с интересом и какой-то мягкой укоризной смотрел снизу вверх на мучительно старающихся не раздавить и не затоптать его тысячи обремененных делами людей. «О! — сказал японский коллега, указывая на лежащего. — Свободныйчеловек…»
Но вряд ли это была та свобода, которую имеют в виду американцы, гордо говоря о своей стране: «свободный мир».
Свобода Америки — это вволю наступать на пятки тому, кто по каким-либо причинам оказался впереди. Свобода Америки — это любой ценой не дать себя обогнать тому, кто по каким-либо причинам оказался позади и наступает на пятки.
Если уж ты решил не лежать, а идти, то раньше или позже ты поймешь, что иначе идти невозможно. Потому что, если идешь, всегда кто-то есть впереди и всегда кто-то есть позади.
Расслабляться нельзя.
В центре эстетической хирургии это знал каждый. И потому в залитой кровью операционной еще не кончилась уборка, а сестра Уэйт уже готовила следующего пациента — и доктор Шеннон уже мыла руки.
— Сестра… сестра! — Да, миссис Трэвор. Я здесь. — Я не чувствую своих ног. Кожу чувствую, а ноги — нет.
На широком, добром лице сестры Уэйт проступила успокаивающая улыбка — материнская почти, хотя пациентка была, верно, вдвое старше. Маленькая женщина с редкими седыми волосами на голове тоже хотела стать красивой. Show must go on. А что такое жизнь, как не одно сплошное и подчас исступленное шоу, задачей которого является каждодневное, непрестанное доказательство собственной состоятельности?
Можно, конечно, сказать, как Малдер, что жизнь от самого момента зачатия есть не более, чем медленное умирание. Собственно, с этим трудно не согласиться. Но из этого нельзя понять, чем следует заниматься, покуда умирание еще не достигло точки завершения. Слово «шоу» дает ответ.
— Все хорошо, миссис Трэвор, все О’кэй. Не бойтесь. Здесь ваши ноги, никуда они не делись. Вы еще танцевать будете.
— Ох, сестра, я… — пребывающая в несколько сомнамбулическом состоянии старушка облизнула губы. Перевела дух. На долгую фразу ей не хватало дыхания. — Я просто боюсь, что меня усыпят. Кому нужна развалина? Говорят, такие случаи бывали. Молодежь предпочитает… самостоятельность. Племянник так уговаривал меня провести коррекцию, сама бы я не решилась… давно мечтала, но так и не решилась бы… Вдруг я не проснусь?
— Не надо говорить глупости, миссис Трэвор. Ваш племянник — очень заботливый мужчина, если уговорил вас на операцию. Вы должны быть ему благодарны.
«Хотя, собственно, откуда я знаю, что старуха не попала в точку? — думала тем временем сестра Уэйт. — Я и ее-то вижу в первый раз в жизни, а про племянника не знаю вообще ничего».
— Думайте сейчас не о всяких нелепых ужасах, а о том, что у вас будет новое, во всех отношениях приятное лицо.
— Я стараюсь… — миссис Трэвор перевела дух. — Но что-то сердце жмет. Неспокойно…
— Вам сейчас сделают укольчик, и вы успокоитесь.
На протяжении этого разговора, сколь бы он ни был краток и отрывист, аккуратная и блистательно профессиональная дипломированная сестра Уэйт успела собрать с обнаженного впалого живота миссис Трэвор пять сидевших там на протяжении последнего получаса пиявок; те ощутимо располнели за эти полчаса, но продолжали сосать с неукротимой энергией, как истые специалисты своего дела. Отрывать их приходилось аккуратно и решительно. Проведение сеанса разжижающего кровь лечения пиявками считалось очень полезным перед проведением некоторых косметических операций.
На животе миссис Трэвор осталось пять круглых кровоточащих прикусов, окруженных синяками.
Попадись они на глаза Малдеру, он, верно, опять увидел бы в их пентаграмму.
…Доктор Шеннон надевала перчатки. Доктор Элакуо снимал халат.
— Ты уже закончил на сегодня?
Доктор Элакуо кивнул. Он был мрачен. Видимо, реплика доктора Франклина относительно его жадности задела его сильнее, чем он хотел бы показать.
— У меня тоже… еще одна операция по лазерному корректированию, и достаточно для этого сумасшедшего дня.
— Хорошо хоть, фэбээровцы отстали, — пробормотал доктор Элакуо. И суеверно оговорился, уточнив: — По крайней мере, пока. Не стоят над душой.
