Иногда какой-нибудь звук, который не был словом, который даже ничего не обозначал, пробегал от одного к другому тайно и так понятно, что они прижимались еще сильней друг к другу, наклоняли головы, глубже вздыхали и, незаметно для самих себя, останавливались на одно мгновение, на мгновение обессиливающей радости — радости чувствовать себя друг возле друга...
— Я давно жаждал такой минуты, ждал ее, — сказал он громко.
— А я о ней ежедневно мечтала, — прошептала она так тихо, что он скорее глазами, чем слухом, поймал эти слова с ее уст.
Они входили в Трафальгарский сквер. Туман, висевший до сих пор неподвижно и застывший как облако, теперь вдруг стал клубиться, раскачиваться и брызгать как море, в которое ударил ураган. Он поплыл целыми каскадами, расплюснутыми волнами и опустился сырой непроницаемой пылью, такой густой, что в несколько минут вся площадь совершенно исчезла из глаз.
Колоссальная колонна памятника Нельсону и эти строгие чудовищные львы, высеченные из гранита, едва просвечивали слабыми, теряющимися контурами сквозь сыпучую, колеблющуюся зеленовато-серую пелену.
Исчезли дома и улицы, пропали деревья, вся площадь утонула в грязной мути, затхлая сырость наполнила все липкой, удушливой мглой.
Черные высокие колонны портика Национальной галереи, мимо которых они проходили, слабо обрисовывались, как гнилые бревна, затонувшие в мутной воде.
На расстоянии двух шагов ничего не было видно, иногда почти рядом раздавались шаги, а человек оставался невидимым или же проплывал едва заметной тенью; то вдруг какой-нибудь экипаж, похожий на чудовищного краба, движущегося в водной глубине, проезжал и исчезал неизвестно куда.
Притупленные отзвуки шагов, глухие слова, неясные разговоры и замирающие звуки, неизвестно кем издаваемые и откуда плывущие, блуждали в тумане, проносясь беззвучным и беспокойным шорохом.
Зенон и его спутница шли медленно, чтобы не заблудиться в этой непроницаемой пустоте и не попасть под лошадей на перекрестках. Оба они почему-то стали грустны.
Туман пронизывал их холодом и бросал на души мрачную тень, волшебные рощи упоения и счастья развеялись неожиданно в серой тягостной темноте; глаза потухли, и обоих охватила тихая, скорбная тоска.
Они уже были далеко, далеко друг от друга; души их разлетелись, как вспугнутые птицы, и неслись в чуждые задумчивые дали на крыльях неожиданной, необъяснимой тревоги, на крыльях тоски.
— Если бы можно было взять экипаж, мне так холодно, — шепнула неуверенно Бэти.
— На Ватерлоо будут лошади, там станция.
— Но вечером вы придете к обеду, да? — нежно просила она.
Не успев ответить, он вдруг быстро отступил назад. Точно из-под земли, прямо перед ними, лицом к лицу, выплыла из тумана мисс Дэзи с каким-то высоким господином. Прежде чем он успел поклониться, они исчезли.
Он испуганно оглянулся, но увидел только неясный силуэт; глухо доносились отзвуки шагов.
— Вы ее знаете? — спросила Бэти пониженным и несколько дрожащим голосом.
Он ответил не сразу. Долго вглядывался в зажженный в этот момент фонарь, в волнующийся круг красного света, окруженного зеленым обручем и густым подвижным слоем тумана, из которого пламя виднелось только маленькой точкой.
— Немного знаю, — с трудом ответил он...
Проводив Бэти, мистер Зенон скорыми шагами пошел по направлению Грин-Парка и вскоре погрузился в туманную пустоту. Иногда, как блуждающий призрак, показывалось ему из мглы одинокое дерево, то вдруг выплывал цветник, то группа огромных деревьев тускло обрисовывалась развевающимся султаном, как бы подымаясь столбами дыма, то вдруг вырастал человек и сейчас же опять исчезал, как рыба, проплывающая бездну.
Бездонное молчание, серая непроницаемая пустота окружали его, капли воды выделялись из тумана, шелестя с надоедливой монотонностью по невидимым листьям и кустам, то вдруг какой-то глухой, далекий голос пролетал над ним брызгами звуков, и снова наступали минуты полной тишины и пустоты. Он ускорял шаги, ему было холодно, туман пронизывал сыростью все тело, и, кроме того, его интересовало, застанет ли он сегодня за завтраком Дэзи. Со времени того сеанса он не виделся с ней, она не выходила к табльдоту — говорили, что она больна.
Несколько дней спокойных размышлений и занятий обычными делами сделали то, что он тогдашнюю двойственность Дэзи стал считать галлюцинацией, начал уже забывать отдельные мелкие подробности и всю эту сцену постепенно отодвигал на самое дно сознания вместе со всем хламом, предназначенным к забвению.
Он перестал размышлять об этом и был доволен, что понемногу избавляется от страха перед этой темнотой, неразрешимой загадкой, но вместо этого в нем рождалось настойчивое, беспокойное желание ближе узнать самое Дэзи.
Он часто думал о ней, а еще чаще, уже совершенно бессознательно, искал случая увидеть ее. Но она не появлялась.
Он пробовал заговорить о ней, но и это ему не удавалось, да и не с кем было: Джо со дня сеанса не появлялся в столовой, а в квартире он все не мог его застать; другие же молчали или — что еще более удивительно — отделывались ничего не значащими, недосказанными фразами. Зенон видел по их лицам, что какая-то боязнь сдерживает их, что все они, разговаривая, незаметно, исподтишка взглядывают на Магатму и сейчас же тревожно смолкают.
Эта неожиданная связь с Магатмой удивила его, но он не мог себе этого объяснить.
Прошло три дня безрезультатных вопросов и размышлений. Наконец все это надоело ему, он перестал спрашивать, но не мог перестать размышлять. И в глубине этих мыслей медленно вырастала боязнь, какое-то предчувствие будущих, еще неясных и далеких событий, неизвестных, но уже рождающихся в глубине грядущего дня.
И потому-то теперь неожиданная и такая необыкновенная встреча с Дэзи возбудила в нем странную, мучительную тоску.
Это не была тоска, похожая на ту, какую он чувствовал по Бэти, не видя ее несколько дней. Там была тоска по возлюбленной, здесь же было нечто несравненно более могущественное и совершенно непреодолимое для человеческой воли — нечто подобное неудержному стремлению асфероидов, блуждающих в бесконечности за солнцами, или течению рек, бегущих в океаны.
Сам он еще не сознавал этого, но уже подчинялся этим бессмертным законам.
Пройдя парк, Зенон мчался по невидимым улицам, по каким-то затерянным в тумане площадям, по каким-то неузнаваемым переулкам, полным сдержанного гула, угадывая инстинктивно дорогу среди все более сгущавшейся темноты. Облака тумана теперь уже стали ползти густыми желтовато-черными полосами по самой земле, и он должен был с усилием прокладывать себе путь сквозь эту чащу отвердевших, мутных волокон.
