Ты говорил, что Рим будет терпим ко всякой религии, и в этом городе, без сомнения, довольно храмов, якобы подтверждающих эту терпимость, однако на деле она является иллюзорной, и тому подтверждением твои собственные поступки. Зачем ты обрушиваешься на тех, кто избрал смиренное поклонение истинному Спасителю единственной стезей для себя, зачем направляешь против них всю мощь римского государства?
Возможно, ты по-прежнему смешиваешь нас с непокорными иудеями, поднявшими мятеж против твоего правления на их земле? Верно, мы следуем учению человека, который был иудеем, но мы не подвергаем сомнению политику Рима. Мы всего лишь стараемся жить в соответствии с заветами Иисуса Христа, сына Иосифа, наши взгляды отличны от иудейских. У них существует, правда, великое множество сект, но в большинстве своем они сходятся на одном, веруя, что однажды в мир явится Божий посланник и укажет им путь к спасению. Мы же, называющие себя христианами, верим, что таковое уже свершилось с рождением Иисуса шестьдесят пять лет назад. Мы почитаем Иисуса сыном Господним и единственным Спасителем всего человечества, что иудеями отрицается, и отрицание это нас рознит.
Ты вознамерился преследовать нас - но за что? Ведь разница между нами и иудеями очевидна. Многие наши братья томятся в тюрьмах и на триремах 12 лишь потому, что ты и твои ставленники даже и не пытаются это себе уяснить.
умоляю, прислушайся к своему сердцу, о государь, обрати внимание на собственные законы и не причисляй к мятежникам неповинных. Ты без предубеждения позволяешь всем покоренным Римом народам почитать своих ложных богов. Почему же нам, способным указать тебе единственную дорогу к спасению, запрещено исповедовать нашу религию с той же открытостью и свободой, с какой сбившиеся с пути •римлянки посещают храмы Исиды? 13 Наверняка египетская Исида не менее чужда Риму, чем мы. Почему для тебя невозможно распространить ту же протекцию и на нас? Успокой свое сердце и прекрати неправедные гонения, иначе весь мир содрогнется, узнав, что хваленая римская справедливость есть ложь, а тебя возненавидят при жизни и низвергнут во тьму после смерти за пренебрежение к тем, кто нес тебе свет истины, почитая заповеди истинного Спасителя, благосклонного к каждому уверовавшему в него человеку.
Ты убиваешь мое тело, но я все же молюсь за тебя перед троном Господним.
Именем Христовым
Филип, гражданин Рима».
В дальнем углу роскошно убранной спальни, затолкав под голову собственную одежду, похрапывал голый Арнакс. Воздух спальни был душноватым, висячие лампы отбрасывали мягкий свет на скомканную постель, где взмокший от напряжения Корнелий Юст Силий пытался покрыть собственную супругу. Этта Оливия Клеменс закусила губу.
– Юст,- дернувшись, пробормотала она.
– Лежи смирно! – хрипло скомандовал он. Ей пришлось подчиниться.
Она уставилась в потолок, желая лишь одного: умереть и тем самым освободиться от ненавистного брака.
Немного погодя Юст слез с нее, недовольно ворча.
– Ты делала все неправильно,- пробурчал он, разглядывая свою вялую плоть.
Оливия, отвернув в сторону опухшее от побоев лицо, натянула на себя простыню.
– Я подчинялась ему,- устало сказала она.- Даже когда он стал меня бить. Ты хочешь, чтобы я умерла? Это тебя устроит?
Дурная слава Юсту была не нужна. О его третьей женитьбе и так слишком много болтали.
– Нет, твоей смерти я, конечно же, не хочу. Но, думаю, ты все же в состоянии найти то, что мне требуется.
– Но разве он не хорош? – Она брезгливо поморщилась и ткнула пальцем в Арнакса.- Ты говорил, что мужчина должен быть сильным. Ты видел его! Какая еще сила нужна тебе, Юст? – Женщина передернулась и умолкла.
– Грубая сила – это одно,- медленно произнес Юст, разглядывая спящего гладиатора,- но существуют и другие виды соитий. Думаю, тебе надо лучше искать. Среди мужчин, чьи вкусы… сомнительны.- Он позволил себе слегка улыбнуться.- Среди тех, кто получает удовольствие… скажем так… странными способами.
Оливия села.
– Насколько странными? – спросила она тонким, сорвавшимся голосом.
– Оставляю это на твое усмотрение, дорогая. Но предупреждаю: выбирай хорошенько. Я не хочу, чтобы новая ночь была столь же удручающей, как и эта.- Приподнявшись, он протянул руку за парфянским халатом, валявшимся на полу.
Оливия попыталась кивнуть и вдруг поняла, что не может пошевелиться. Ее тело одеревенело и, казалось, принадлежало не ей, а какому-то уродливому существу.
– Юст,- сказала она жалобно,- не надо больше этого, умоляю. Отошли меня – куда хочешь. Я уеду тихо, без упреков в любую глушь. Буду жить впроголодь, в бедности. И никогда не попрошу у тебя помощи. Отпусти меня. Ну пожалуйста, отпусти.
Он широко раскрыл свои маленькие глаза. В тусклом свете ламп они казались белесыми.
– Раз ты этого хочешь, Оливия, я, разумеется, тебя отошлю.- Говоря это, Юст надевал халат, стягивая широкие складки на поясе ярким шнуром.
– О, благодарю тебя.- Она молитвенно стиснула руки.- Когда мне можно уехать?
– Когда пожелаешь,- пробормотал он рассеянно.- Уверен, твой отец все поймет, когда его потянут в тюрьму.- Он искоса посмотрел на жену, упиваясь ее растерянностью.
– Но…- Она подыскивала слова, не замечая слез, струящихся по лицу.
– Я уже объяснял тебе это,- Юст снисходительно усмехнулся.- Пока ты со мной и подчиняешься мне, я не трону твоего отца, да и всех твоих родичей тоже. В конце концов, у меня с ними всего лишь финансовые разногласия. Моя добрая воля позволяет твоим братьям делать долги, а отцу твоему – содержать дом и поместье и к тому же предаваться некоторым безобидным страстишкам. Но в тот самый день, когда ты покинешь меня, моя обожаемая супруга, все обязательства твоего отца будут ему предъявлены, а твоим братьям придется искать приют в домах мужеи твоих милых сестричек.- Смехего прозвучал издевательски – впрочем, он этого и хотел.
– Нет! – выкрикнула она и задохнулась от страха, ибо гладиатор в углу заворочался.
Арнакс не проснулся.
– Тебе надлежит быть осторожной,- сказал Юст, предостерегающе поднимая палец.- Я не допущу никаких сплетен. Мужчины, тебя покрывающие, должны думать, что ты распутна. Иначе им расхочется тебя посещать.- Он протянул руку и взял ее за подбородок.- А я ведь люблю смотреть на все это. Но молись всем богам, чтобы о том никто не прознал. Весь Рим меня осмеет, и месть моя будет ужасной!
