Двое работников, стоя в глубине могилы, начали отвинчивать крышку гроба; раздался режущий ухо скрип. Однако большая часть винтов свободно выходила из сгнившего дерева, их можно было вынуть пальцами. Вынув винты, работники слегка приподняли крышку, подвели под нее веревки и перевязали ее. Один из них вылез из могилы и помог старому садовнику поднять из могилы крышку.
По знаку графа старый садовник снял белый покров с тела покойницы, и еще один маленький платок, который закрывал только голову.
В гробу лежала Станислава д'Асп — и она была совсем такая же: как была: когда лежала на своем смертном одре.
Длинная кружевная сорочка, которая покрывала все тело, вся отсырела, и на ней были черные и рыжие пятна. Но сложенные на груди руки были словно вылиты из воска и крепко сжимали Распятие. Она не производила впечатления живой, но ее смело можно было принять за спящую — во всяком случае выражение ее лица не напоминало мертвой. Скорее она походила на восковую куклу, сделанную искусной рукой художника. Ее губы не дышали, но они улыбались. И они были розовые, как и щеки и кончики ушей, в которых были большие жемчужины.
Но жемчужины были мертвы.
Граф прислонился к стволу березы, потом он тяжело опустился на высокую кучу свежевырытой земли. Что касается Яна Ольеслагерса, то он одним прыжком очутился в могиле. Он низко склонился и слегка ударил ногтем по щеке покойницы. Раздался едва слышный звук, как если бы он дотронулся до севрского фарфора.
— Выйди оттуда, — сказал граф, — что ты там делаешь?
— Я только констатировал, что пражская фарфоровая глазурь твоей жены прекраснейшее средство; надо его рекомендовать каждой кокетке, которая в восемьдесят лет еще желает изображать из себя Нинон!
В его голосе звучали грубые и даже злобные ноты.
Граф вскочил, вплотную подошел к краю могилы и крикнул:
— Я запрещаю тебе говорить так! Неужели ты не видишь, что эта женщина делала это для меня? А также для тебя — для нас обоих! Она хотела, чтобы мы увидели ее еще раз неизменно прекрасной и после смерти!
Фламандец закусил губы. У него готовы были вырваться резкие слова, но он сдержался. Он только сказал сухо:
— Хорошо, теперь мы ее видели. Заройте же могилу, вы там.
Но граф остановил его:
— Что с тобой? Разве ты забыл, что мы должны переложить ее останки в урну?
— Эта женщина не заслуживает того, чтобы покоиться в часовне графов д'Оль-Ониваль.
Он говорил спокойно, но вызывающим тоном, с ударением на каждом слове.
Граф был вне себя:
— И это говоришь ты, — ты у могилы этой женщины? Этой женщины, любовь которой вышла за пределы могилы…
— Ее любовь? Ее ненависть!
— Ее любовь — повторяю я. — Это была святая…
Тогда фламандец громко крикнул графу прямо в лицо:
— Она была самой отвратительной проституткой во всей Франции!
Граф пронзительно вскрикнул, схватил заступ и замахнулся им. Но он не успел опустить его, так как его удержали садовники.
— Пустите! — рычал он. — Пустите!
Но фламандец не потерял самообладания:
— Подожди еще мгновение, — сказал он, — и тогда ты можешь убить меня, если только тебе этого хочется.
Он наклонился, расстегнул ворот сорочки и сорвал ее с покойницы.
— Вот, Винсент, теперь смотри сам.
Граф с восхищением смотрел в могилу. Он увидел прекрасные очертания голых рук и изящную линию шеи. А губы улыбались, улыбались без конца.
Граф опустился на колени на краю могилы, сложил руки и закрыл глаза.
— Великий Боже, благодарю Тебя за то, что Ты дал мне еще раз полюбоваться ею.
Ян Ольеслагерс снова набросил на тело покойницы покров. Он вышел из могилы и положил руку на плечо друга.
— Пойдем, Винсент, теперь мы можем уйти в замок.
Граф отрицательно покачал головой.
— Иди, если хочешь.
— Я должен переложить ее прах в урну.
Фламандец крепко сжал его руку:
— Очнись же наконец, Винсент. Неужели ты все еще ничего не понимаешь? Как ты это сделаешь… как ты переложишь ее в урну?
Граф посмотрел на него бессознательным взором. Ян Ольеслагерс продолжал:
— Вон твоя урна-горлышко у нее довольно узкое. А теперь посмотри на графиню…
Граф побледнел.
— Я должен это сделать, — пробормотал он беззвучно.
— Но ты ведь не можешь переложить ее прах в урну!
— Я поклялся в этом.
Эти слова прозвучали совсем глухо:
— Я поклялся в этом. И я должен переложить то, что от нее осталось, в урну и урну снести в часовню. Я должен сделать это до захода солнца. Так написано в ее завещании. Я поклялся ей на распятии.
— Но ведь ты не можешь это сделать, пойми же, что не можешь.
— Я должен это сделать, я дважды поклялся в этом.
Тут фламандец вышел из терпения:
— И если бы ты поклялся сто тысяч раз, то ты все-таки не мог бы сделать. Если только не разрезать ее тела на мелкие куски…
Граф вскрикнул и судорожно схватился за руку друга:
— Что, что ты сказал?
Тот ответил ему успокоительно, как бы раскаиваясь в том, что эти слова вырвались у него:
— Ну да, ведь иначе это невозможно.
И в этом заключалось ее намерение… этого она только и добивалась своей последней волей.
Он обнял друга за плечи.
— Прошу тебя, Винсент, уйдем теперь отсюда.
Словно пьяный, граф позволил увести себя, но он сделал не более двух шагов.
Он остановился и отстранил от себя друга. Он произнес, едва слышно, не раскрывая рта:
— Это было ее намерение — и надо его исполнить; я поклялся ей в этом.
На этот раз фламандец понял, что ему остается только молчать, что все слова тут бесполезны.
Граф повернулся; его взгляд упал на багровое солнце, которое уже низко опустилось над линией горизонта.
— До заката солнца, — воскликнул он, — до заката солнца! Надо торопиться.
Он подошел к садовнику:
— У тебя есть с собой нож?
Старик вынул из кармана длинный нож.
— Острый?
— Да, господин граф.
— Так иди и разрежь ее.
Старик с ужасом посмотрел на него. Он весь задрожал и сказал:
— Нет, господин граф, этого я не могу.
Граф повернулся к обоим работникам.
— Тогда сделаете вы это.
Однако работники не двигались, они стояли с опущенными глазами и ничего не говорили.
— Я приказываю сделать это, слышите?
Они продолжали молчать.
— Я сегодня же выгоню вас со службы, если вы не послушаетесь меня.
Тогда старик сказал:
— Простите, господин граф, я не могу этого сделать. Я служил в замке двадцать четыре года и…
