– Я поняла, что вы, возможно, родились уже инфицированными. Ваши родители, скорее всего, уже были заражены перед тем, как зачать вас. Мы думали раньше, что это невозможно – ведь у голодных нет полового влечения. Но когда я увидела, что некоторые человеческие эмоции смогли выжить – материнская любовь, одиночество, – эта теория перестала мне казаться абсурдной.
Думая об этом, я решила найти цитологическое доказательство. Мне посчастливилось получить свежий образец тканей мозга…
– От мальчика, – перебивает ее Мелани. – Вы убили его и отрезали ему голову.
– Да. И его мозг сильно отличался от мозга обычного голодного. С тем оборудованием, что у меня было на базе, я могла скорее лишь проверить и подтвердить наличие грибка, не более. Здесь же… – она кивает в сторону микротома, центрифуги и электронного микроскопа, – мне удалось рассмотреть отдельные нейроны и как с ними взаимодействуют грибковые клетки. Этот мальчик и тот мужчина в доме престарелых были настолько разными, что сравнивать их практически невозможно. Грибок совершенно разрушает мозг первого поколения голодных. Проходит через него, как поезд. Он выделяет особые химикаты, которые, накапливаясь, наносят огромный вред по всему функционалу мозга хозяина. При этом он высасывает все питательные вещества из мозговых тканей, постепенно их осушая.
Во втором поколении, к которому ты относишься, грибок распространяется равномерно по всему мозгу. Он тщательно переплетается с дендритами нейронов хозяина. В некоторых местах он фактически заменяет их. Но он больше не питается мозгом. Он получает свою пищу только тогда, когда хозяин ест. Он превратился из паразита в настоящего симбионта.
– Мисс Джустин говорила, что моя мама умерла, – возражает Мелани. Это почти протест – как будто ложь из уст Хелен Джустин не может существовать в мире.
– Это была наша лучшая догадка, – говорит Колдуэлл. – Что ваши родители были юнкерами или другими выжившими, которые оставались в лесах и заразились одновременно с тем, как зачали вас. Мы не могли предположить, что голодные могут совокупляться. А еще невероятней, что рождавшиеся в дикой природе дети могли выжить. Вы куда выносливее и более самодостаточны, чем обычные человеческие младенцы. Может быть, вы питались плотью ваших матерей, пока не набрались для…
– Нет, – резко обрывает ее Мелани. – Не говорите о таких вещах.
Но говорить – это единственное, что в состоянии сейчас делать Колдуэлл, и она не может себя остановить. Она рассказывает о своих наблюдениях, своей теории, своем успехе (в разработке жизненного цикла патогена) и своем провале (нет иммунитета, нет вакцины, нет никакого лечения). Она говорит Мелани, где найти ее слайды и остальные заметки и кому их передать, когда они доберутся до Маяка.
Когда говорить ей становится совсем трудно, Мелани подходит и садится у ее ног. Скальпель она продолжает держать в руке, но не обращает на него внимания. Она просто слушает. И Колдуэлл полна благодарности, потому что знает, что означает эта вялость, обволакивающая ее все больше.
Сепсис вступает в свою заключительную фазу. Она не запишет свои выводы, не удивит оставшиеся научные умы обреченного арьергарда человечества своей проницательностью и их идиотизмом. Для всего этого у нее есть только Мелани. Мелани была послана провидением к ней в ее последний час, чтобы доставить трофеи домой.
68
Это плохая ночь.
В комнате нет ничего, кроме стола и металлической цистерны, которая была когда-то частью системы центрального отопления в доме. Каждое движение заставляет доски громко скрипеть, поэтому большую часть времени Джустин и Паркс сидят неподвижно.
Их первые посетители прибывают примерно через час после того, как Мелани отставляет лестницу, по которой они забрались. Точнее говоря, через несколько минут после того, как она связывается с ними по рации, бродя по дебрям Хакни. Джустин может слышать, как голодные беспокойно топчутся внизу, спотыкаясь и врезаясь в стены. Источник запаха, химический градиент, за которым они следуют, – находится над ними, но они не могут туда добраться. Все, что они могут, – бессмысленно наворачивать круги внизу, движимые легкими дуновениями ветра и случайными изменениями в интенсивности запаха.
Джустин продолжает надеяться, что они уйдут или, по крайней мере, перестанут топтаться на месте, но ситуация здесь не как в Стивенейдже. В дом Уэйнрайта голодные пришли из-за звуков и движения. Когда все стихло, они тоже остановились в ожидании дальнейших указаний от грибка. Здесь же запах никуда не девается, он держит их в постоянном беспокойном движении.
Первое время Паркс постоянно открывает люк и светит вниз фонариком, вглядываясь в серые лица и огромные молочные глаза и ноздри, повернутые к нему. Но картинка не меняется, и вскоре он сдается.
Примерно через час они начинают слышать подобные шорохи и стуки в соседнем номере. Очередные голодные, следующие за ароматом или теплом, так же усердны, как и первая кучка, но этих подвела местная география – забравшись по другой лестнице, они оказались не там, где хотели.
Джустин с Парксом оказались в центре большого пространства, наполненного существами, искренне желающими их съесть.
Нет, поправляется Джустин. Не в центре. На крыше никого нет. По крайней мере, пока.
Она находит трещину в стене и залезает на стол, чтобы посмотреть наружу. Луна (охотника?) освещает широкую вереницу улиц, идущих на юг к реке. Грибковая пена заполняет их до краев и растекается до самого горизонта. Лондон теперь запретная зона, для людей так точно. Только голодные могут жить здесь. Одному Богу известно, как далеко на восток или на запад им придется идти, чтобы обойти это.
Ну, может быть, Богу и Мелани. Они пытаются связаться с ней по рации, но в ответ лишь молчание. Паркс думает, что она, возможно, перешла на другую частоту, но ни одной хорошей причины, по которой она так сделала, он не находит.
– Ты должна попробовать заснуть, – говорит он Джустин. Паркс сидит в углу и чистит пистолет в луче электрического фонарика. Свет падает на его подбородок, глазницы и, что самое неприятное, на шрам, по диагонали расчерчивающий лицо.
– Прямо как ты? – лаконично спрашивает Джустин. Но со стола она слезает. Ей больно смотреть на бесконечные серые линии.
Она садится рядом с ним. Через некоторое время она касается его руки, чуть ниже запястья. Затем, с легким чувством нереальности, кладет свою руку на его.
– Я была несправедлива к тебе, – говорит она.
Паркс громко смеется.
– Мне кажется, я искал не совсем справедливость.
– Не важно. Ты завел нас так далеко, несмотря ни на что, а большую часть пути я относилась к тебе, как к врагу. Я сожалею об этом.
Он берет ее руку и поднимает к голове. Она думает, что он собирается поцеловать ее, но оказывается, что он просто поднес ее к свету.
– Это не имеет значения, – говорит он. – На самом деле так даже лучше. Я никогда не мог уважать женщину, которая согласилась спать со мной.
– Это не смешно, Паркс.
– Согласен. Не смешно. Кстати, ты давно уже можешь называть меня Эдди.
– Ты уверен? Смахивает на неуместное братание.
Теперь смеется она и искренне этому радуется.
Хочет ли она этого? Она даже не знает. Понятно, что она чего-то хочет. Джустин держит руку Паркса не из-за какой-то абстрактной нужды в человеческом контакте. Ей интересно, что она почувствует от его прикосновений. И эти чувства двусмысленны.
Шрам не беспокоит ее. Благодаря ему лицо Паркса перестает относиться к категории обычных симметричных лиц. Это лицо напоминает пару брошенных костей. Она не азартный человек, но такие черты ей инстинктивно нравятся.
В отличие от жестокости в его прошлом и в ее, через которое придется перешагнуть, чтобы сблизиться. Она хотела бы никогда не рассказывать ему, что убила человека. Она хотела бы представлять себя чистой и безгрешной, чтобы, дотронувшись до него, увериться в этом еще больше.
